— Чем богаты, тем и рады. Простите, чай будем пить без сахара. Проклятые большевики весь город ограбили. Лишь бы не вернулись никогда.
И вдруг теряешь всякое представление о времени. Что это? 1941 год или 1919? Сколько же прошло времени — четверть века или полгода? Кто я — приехавший из заграницы журналист с поседевшими висками или кадет третьего класса? Может побежать и мне на чердак и притащить, запрятанные там вместе с елочными игрушками и «Княжной Джавахой», фуражку и погоны, надеть то и другое, выбежать на улицу и встретить там своих старших товарищей в корниловской или дроздовской форме?…
Но в ту же минуту вспоминаю все виденное и слышанное здесь за последние дни.
Нет, прошло не четверть века. Прошло — сто лет…
За столом мой собеседник отвечает мне и на второй вопрос.
— Вы спрашиваете, почему продолжается сопротивление? На это я вам скажу, что я не вижу настоящего сопротивления. Ведь если бы оно, действительно, имело место, то разве могли бы немцы за такой короткий срок взять в плен около пяти миллионов человек и продвинуться вглубь России на пятьсот километров? Я думаю, что вопрос идет о частичном сопротивлении. Кто же сопротивляется? Делают это разные группы населения и по совершенно разным мотивам. Во-первых сопротивляется коммунистическая партия. Почему она это делает объяснять не надо, но она делает все возможное для того, чтобы затянуть борьбу. Она организовывает отпор, руководит, подстрекает, но кровь партийцев льется очень скупо. Кто же проливает кровь? Наиболее отчаянно дерется та прослойка между народом и партией, тот целый класс дикарей, которые благодаря пролетарскому происхождению, беспринципности и собачьей преданности советской власти, всплыли при ней наверх и вместе с ней пойдут ко дну. Эти люди не имеют ничего общего ни с рабочими, ни с крестьянами, они и тех и других одинаково спокойно ставили к стенке. Их не мало и эти люди прекрасно знают, что гибель советской власти будет и их гибелью и этим своим сопротивлением они попросту цепляются за жизнь. Это уже две группы. И, наконец, третья группа, самая многочисленная это, главным образом, молодежь, которая сопротивляется не из каких-то материальных расчетов, а упрямо верит в то, что она защищает свою родину от иноземного нашествия. С этой последней группой, конечно, надо считаться больше, нежели с первыми двумя…
— То есть…
— То есть, повторяет, мой собеседник и делает небольшую паузу. — Вот тут уже заключается и мой ответ на ваш третий вопрос. Вы спрашивали, что по нашему мнению, мнению здешних людей, надо сделать для скорейшего падения большевизма. Так вот я и скажу: — надо как можно скорее обезоружить эту последнюю группу. А для этого им надо показать, что они защищают не родину, а советскую власть. Как только им это станет ясно, поверьте они в тот же день перестанут проливать свою кровь. А это произойдет тогда, когда той родине, которую возглавляет сейчас коммунистическая партия, будет противопоставлена другая наша родина, которая встала против большевистской диктатуры. Если завтра в Киеве или Смоленске поднимется трехцветное знамя и национальное российское правительство призовет народ к борьбе против большевиков, то война окончится через несколько месяцев. К новому российскому правительству, к нашему национальному флагу, со всех сторон потянутся миллионы людей, как к маяку осветившему ночную мглу сомнений и колебаний. А если этого не будет, если и дальше с одной стороны будет находиться иноземное нашествие, а с другой, пусть проклятое, пусть ненавидимое большинством, но все же «свое» правительство, защищающее родину от этого нашествия, то сопротивление будет все время увеличиваться и все сомневающиеся и колеблющиеся окажутся в результате на стороне большевиков.
— Откровенно говоря, мы тут, еще в первые дни войны думали, что у вас там все налажено, все договорено с немцами, ждали вас каждый день, ждали каких-то сдвигов, манифестов, русских добровольческих отрядов, съездов, а вот уже прошло полгода и ничего. А между тем порыв не терпит перерыва. Порыв был и у нас, встречавших немцев с цветами, я сам на старости лет бросал цветы немецким танкистам. Порыв был и у тех миллионов бойцов, которые добровольно сдались в плен немцам. Кстати, неужели в Берлине не поняли, что причиной их пленения были совсем не те окружения, в которые они попали, а наоборот, — все эти окружения были следствием того, что они не хотели драться? Так это о порыве… А вот теперь уже длится долгий перерыв. Большевики его сумеют использовать. Вы заметили, между прочим, что все успехи большевиков, приведшие их к власти и удержавшие их там, покоились всегда не на каких-то их исключительных талантах, а непременно на вопиющих ошибках их врагов. Неужели же в Берлине ничего не видят и не понимают? Ведь, если немцы всегда были скверными дипломатами, то ведь солдаты-то они хорошие. Как же они не понимают, что танком Россию не победишь? Ведь еще в прошлую войну Людендорф понял это и прислал к нам в запломбированном вагоне Ленина и компанию. Но, если тогда немцы поняли это только в конце войны, то теперь это должно было быть ясно в самом ее начале. Тем более, что теперь не надо запломбированного вагона и обстановка у нас для подобных экспериментов даже более благоприятная чем была в 17-ом году.
Я подтверждаю профессору, что в Берлине ничего не видят и ничего не понимают и рассказываю об оставшихся без ответа проектах, планах и предостережениях, переданных русскими эмигрантами в германские правительственные учреждения.
Мой собеседник улыбается и говорит: — я тоже в первые дни прихода немцев, составил на немецком языке обстоятельный доклад по русскому вопросу и передал одному «зондерфюреру», с просьбой переслать его в Берлин. Он благодарил меня и обещал немедленно это сделать. Потом, встречаясь со мной, неизменно любезно раскланивался. А как-то примерно через месяц после нашей встречи он прислал мне даже табаку. Каково же было мое удивление, когда я обнаружил, что табак этот был завернут в одну из страниц моего фундаментального доклада…
Расходимся поздно. Я долго не могу заснуть в эту ночь. Слова ленинградского профессора не выходят у меня из головы, хотя ничего нового он мне не сказал. Но, именно то обстоятельство, что все сказанное им до малейших подробностей совпало с тем, что думали мы, находясь на другом полюсе войны, доказывает какое единодушие можно было вызвать в громадном большинстве нашего народа, если сейчас, немедленно, бросить на русскую почву долгожданное семя борьбы национальных сил нашей страны против коммунистической диктатуры. Но, кто его бросит?
Вспоминаю Берлин, ту удивительную самоуверенность и сознание своей непогрешимости, которые царствуют в официальных учреждениях германской столицы, вспоминаю мечущихся по этим учреждениям моих соотечественников, пытающихся пробить эту ледяную кору близорукости и политического невежества и засыпая, не могу не подумать о том, что именно заворачивают в Берлине в ту бумагу, на которой написаны все доклады по русскому вопросу, каждая страница которых, в конце концов, могла бы и для самой Германии оказаться гораздо ценнее и полезнее, чем все семьсот страниц гитлеровской книги «Моя борьба».
VII. Святки на Родине. Троицкий собор. Воскресший сочельник
До революции древний город Псков был одним из наиболее чтимых центров православия на Руси. Еще двадцать лет назад в Пскове было сорок четыре церкви. Каждая из этих церквей представляла собой громадную историческую ценность и массивные почерневшие стены, многих из них, могли поведать о молившихся под их сводами людях, чьи имена занимают целые страницы в учебниках русской истории.
Постепенно, одна за другой, одним росчерком пера какого-нибудь председателя обкома или горкома, никогда не заглянувшего в учебник истории, закрывались, а потом и сносились церкви, в которых Иоанн Грозный замаливал свои грехи, а Петр Великий молил о даровании победы.
К 1939 году в Пскове была открыта только одна кладбищенская церковь. Но и она, по-видимому, причиняла кому-то много беспокойства, так как в 1939 г. закрыли и ее. В этом же году знаменитый псковский Троицкий собор был превращен в антирелигиозный музей.
Этот кафедральный собор, находящийся в древнейшем псковском Кремле и возвышающийся над всем городом, имеет за собой долгую и блестящую историю. На этом месте, когда-то, по желанию тайной христианки киевской княгини Ольги, рожденной псковитянки, была построена маленькая деревянная церковь. При Иоанне Грозном эта церковь была перестроена в небольшой каменный Троицкий собор. В окончательном своем виде этот собор был отстроен уже при Петре Великом и первое богослужение было совершено в нем в 1699 году. А затем, в продолжении почти двух с половиной веков, через собор проходили тысячи, сотни тысяч и миллионы верующих.
