И однако поиск таких иносказаний и есть сердцевина христианского подхода к текстам. Уэсли сам был высокообразованным человеком по части тех знаний, которые ценятся в современных университетах. Он наизусть помнил Левит или Евангелие от Матфея, Послание коринфянам и Евангелие от Луки, но цитировал Библию, лишь когда стихи органично укладывались в структуру притчи и с их помощью он мог облегчить тяготы слушателей. Как и все христианские проповедники, он воспринимал культуру, главным образом, как инструмент, рассматривал каждый библейский стих как инструмент, позволяющий более просто и понятно донести до слушателей общие правила поведения в обществе.
Иллюстрация из «Книги часов» начала XV века, показывающая душу, только что покинувшую тело усопшего, за которую борются дьявол и святой Михаил.
В мирской сфере мы можем читать правильные книги, но слишком часто не решаемся задать прямые вопросы, не находим в себе сил спросить о чем-то достаточно тривиальном, даже неорелигиозном, потому что стесняемся признать истинную природу наших внутренних потребностей. Мы фатально влюблены в неопределенную, принимаемую без критики модернистскую доктрину, согласно которой великое искусство не должно нести нравственного содержания или стремиться изменить свою аудиторию. Наше сопротивление нравоучительной методологии идет от не очень понятно чем вызванной неприязни к практичности, дидактике, простоте и безусловному допущению, что все, понятное ребенку, по природе своей инфантильно.
А христианство исходит из другого: несмотря на внешность, важная часть нашей личности остается такой же, как в раннем детстве. Соответственно, как и детям, нам нужна поддержка. И знания должны подаваться нам медленно и осторожно, как еда, порезанная на удобные для пережевывания кусочки. И больше чем несколько уроков в день выжмут нас досуха. К примеру, вполне хватит и двенадцати строк Второзакония, снабженных несколькими комментариями, которые простым языком объяснят, что нам следовало заметить и, соответственно, прочувствовать.
Методики, которых академия панически боится – упор на связь между абстрактными идеями и нашей жизнью, понятное толкование текстов, предпочтение отрывкам перед целым текстом, – всегда использовала религия, поскольку ей приходилось бороться (за столетия до изобретения телевидения) за то, чтобы идеи, которые она упорно несла людям, выглядели яркими и интересными для нетерпеливых и легко отвлекающихся слушателей. Церковь прекрасно понимала, что величайшая опасность, которая ей грозит, это не сверхупрощение концепций, а потеря внимания и поддержки из-за непонятности и равнодушия. Христианство не сомневалось, что его наставления достаточно ясны, чтобы их понимали на самых разных уровнях, и представить их можно как самым простым языком для йоменов в деревенском приходе, так и на латыни для теологов в университете Болоньи.
Обучаю мудрости, а не наукам. Джон Уэсли, уличная проповедь в Йорке (1746).
В предисловии к книге своих избранных проповедей Джон Уэсли объяснял и защищал свою тягу к простоте: «Я довожу простую правду до простых людей… Я воздерживаюсь от красивых философских рассуждений, от сложных и утонченных доводов; и, если возможно, даже от того, чтобы показаться ученым. Моя цель… забыть все, что я прочитал за свою жизнь».
Считаные смелые мирские писатели нашли в себе силы высказаться с такой откровенностью, наиболее известные из них Дональд Винникот в области психоанализа и Ралф Уолдо Эмерсон в литературе. Но таких исключительно мало, и большинство из них отталкивается от религиозного прошлого (Винникот начинал как методист, Эмерсон – как трансенденталист).
Величайшие христианские проповедники говорили просто в самом лучшем смысле этого слова. Они не упрятывали свои доводы в сложные и заумные фразы, потому что всего лишь хотели помочь тем, кто приходил их послушать.
7
И наоборот, мы создали интеллектуальный мир, наиболее знаменитые институты которого редко снисходят до того, чтобы задавать, не говоря уже о том, чтобы на них отвечать, самые серьезные вопросы души. Чтобы исправить эту ситуацию, нам, возможно, следует тщательно пересмотреть работу наших университетов, начав с таких дисциплин, как история и литература, которые, даже рассматривая важный материал, обходят наиболее болезненные темы и не привлекают наши души.
Преобразованные университеты будущего будут работать с тем же культурным наследием, что и их более традиционные современники, то есть изучать те же романы, исторические хроники, пьесы и картины, но подавать этот материал, связывая его с жизнью студентов, а не преследуя чисто академические цели. «Анну Каренину» и «Мадам Бовари» будут проходить в рамках предмета «О сложностях семейной жизни» вместо того, чтобы сосредотачиваться на повествовательных тенденциях литературы девятнадцатого века. Труды Эпикура и Сенеки появятся в программе курса об умирании, а не в обзоре философии древнего мира. От факультетов будут требовать строить программы, соотнося их с насущными проблемами нашей жизни. Идеи поддержки и преобразования, которые сейчас лишь призрачно звучат в речах на выпускных церемониях, приобретут конкретные формы и начнут открыто изучаться в мирских институтах, как они изучаются в церквях. Появятся курсы, которые среди прочего будут исследовать одиночество, смену места работы, улучшение отношений с детьми, восстановление близости с природой, сопротивление болезни. Университет, который поймет истинное предназначение культурных артефактов в секулярный век, учредит «Факультет взаимоотношений», «Институт умирания», «Центр самопознания».
Тут едва ли кто заснет. Надпись на рисунке: Факультет взаимоотношений.
Вступив на этот путь, как того и хотели Арнольд и Милль, мирское образование начнет преодолевать страхи, которые возникают у него в связи с уместностью и перестройкой своего учебного плана, чтобы напрямую заняться нашими самыми насущными личными и этическими проблемами.
1
Перестраивая университетское образование в соответствии с идеями, почерпнутыми у религии, придется менять не только учебный план, но и, что не менее важно, сам процесс обучения.
В своих методах христианство с самого начала руководствовалось простым, но крайне важным наблюдением, которое, тем не менее, никогда не производило никакого впечатления на тех, кто руководит светским образованием: как легко мы многое забываем.
Христианские теологи знали, что наша душа страдает от, как назвали это греческие философы, акразии: понимание, что нужно делать, сочетается со стойким нежеланием это делать – то ли из-за слабости силы воли, то ли по рассеянности. Мы все обладаем мудростью, но нам не хватает духа должным образом использовать ее в нашей жизни. Христианство представляет себе мозг медлительным и слабым органом, на который легко произвести впечатление, но который склонен быстро переключаться на что-то другое и забывать о данных обещаниях. Соответственно, религия полагает, что главная задача обучения не противодействие невежеству – а именно так считают светские педагоги, – а борьба с нашим нежеланием действовать в соответствии с идеями, которые в теории уже полностью нами восприняты. Христианство следует за греческими софистами, настаивая, что все уроки должны воздействовать и на разум (logos), и на эмоции (pathos), а также руководствуется высказыванием Цицерона, что публичный оратор должен владеть тремя навыками: доказывать (probate), радовать (delectare) и убеждать (flectere). Действительно, бубнение потрясших мир идей едва ли принесет результат.
2
Однако защитники университетского образования редко тревожатся из-за акразии. Они безоговорочно уверены, что люди должным образом воспринимают идею, если слышат о ней раз или два в двадцатилетнем возрасте, перед тем как начать долгую, лет на пятьдесят, карьеру в финансах или маркетинге, от лектора, который монотонно бубнит, стоя в аудитории с голыми стенами. Согласно этой точке зрения, идеи могут выпадать из разума в совершенно случайном порядке, совсем как содержимое перевернутой сумочки, или высказываться с неуклюжей банальностью руководства по эксплуатации, без лишней эмоциональной окраски. С тех самых пор, как Платон критиковал греческих софистов за то, что они предпочитают красиво говорить, а не честно мыслить, западные интеллектуалы крайне подозрительно относятся к красноречию, что в устной, что в письменной форме, пребывая в уверенности, что красноречивый педагог прячет под сладкозвучием неприемлемые или пустые идеи. Как подается идея – сущий пустяк в сравнении с самой идеей. По этой причине в современном университете ораторский талант не востребован, университет гордится тем, что интересует его лишь истина, а не способы ее успешной и доходчивой подачи.
