Слышу голоса; ужом заползаю, забиваюсь в щель между стеной и переполненным мусорным баком; пластина в куртке встает торчком и впивается между лопаток; но это ничего; натягиваю на себя какую-то тряпку; она липка, но это ничего, ничего: голоса рядом; кроме бабы, никого; не одна она была, точно; баба на метрополийку похожа; изрешетили всю; верно Г. З. К. сказал: порядок любой ценой, устали люди; инородцев довезти до границы и сказать: поели нашего хлеба и хватит; кое-кого судить надо и к стенке прилюдно; с ней кто-то еще бежал, я видел; в глазах у тебя двоилось; парень был в куртке; в мусорнике поройся, вдруг закопался; пороюсь, не побрезгую; шаги у бака, за которым я: ворошат; кто же так делает, надо вот так; щедрая очередь хлещет по соседним бакам; никого здесь нет, пойдем отсюда; пошли; идите, я догоню; со страху, что ли; смех; цистит у меня, обкормили соленым; звонкая струя весело стучит по жести: тук, тук, тук, тук, тук…
И они ушли. А я еще долго лежал, не веря. Я лежал до тех пор, пока мир из плоского снова не стал объемным. И тогда в нос ударил смрад, и я ощутил мерзость загаженной тряпки, и услышав крысиные шорохи, и боль почувствовал. По-рачьи я пополз из своего убежища — на животе, отталкиваясь руками, спеша, словно промедление грозило гибелью.
Я выполз на свет Божий и поднялся, опираясь на край мусорного бака. Коридор, по которому мы летели, был пуст; впереди, метрах в десяти, что-то белело. Я догадался, что это.
На-та лежала на спине, плащ был расстегнут и натянут на лицо, между полами темнела полоска Аинькиного жилета, юбка задралась. Я подумал: у нее красивые ноги, и хорошо, что не видно лица. Хорошо, что не видно лица.
Я пошел. Я дошел до стены и пошел, держась за нее. Ботинки захлюпали по луже, я наклонился и ополоснул лицо, вода обожгла. Лужа оказалась нескончаема, я выбрался на дорогу. Впереди, далеко впереди, я не мог видеть еще, ничком лежал Вовадий. Я дошел до него и, не остановившись, пошел дальше. Я знал, что он мертв. Я знал, что две очереди крест-накрест прошили ему грудь и живот. И я знал, еще не дойдя до угла, что за углом чадит фургон. Два трупа, похожие на большие тряпичные куклы, валялись возле фургона, между ними лопотал транзистор; водитель по-прежнему свисал из кабины, длинные волосы шевелились по земле.
Я завернул за угол — пахнуло гарью, — прошел мимо трупов. «Родина, родина прекрасная моя!» — пел транзистор метрополийский гимн. Я обошел фургон, из-под сиденья водителя торчала монтировка; я выдернул ее, равновесие нарушилось, и труп выпал на дорогу.
Из-за домов взметнулся в небо фонтанчик трассирующих пуль. А я уже пересекал улицу. Тротуар повлек меня в переулок, где деревья, обгоняя дома, понеслись мне навстречу, и дома с бельмами деревянных щитов вместо витрин заспешили за деревьями, и проскользнул, обтекая меня, темный неухоженный парк, и улицы, сменяя одна другую так быстро, что я не успевал их узнавать, пронеслись, повинуясь раскрутившейся земле.
Невесть как я очутился у своего дома. Подъезд надвинулся и поглотил меня, лестница побежала подо мной, подвозя ко мне этажи. Конвейер этот приостановился на миг, когда мимо проплывала моя дверь, но — только на миг. Я знал, что мне надо рядом, к тете М.; о, я знал уже, зачем мне монтировка! Я знал, что сейчас произойдет: лестница остановится, незапертая дверь распахнется, и коридор понесет на меня кого-то; патлатая голова, поворачиваясь лицом, полетит ко мне, как пущенный чемпионским ударом мяч; потный лоб ударится о поднятую монтировку; хруст и брызнувшую на стены красную влагу коридор утащит назад, а меня бросит за угол, где на монтировку натолкнется чей-то затылок; тело, которое носило голову с этим затылком, еще не упадет, рука его еще продолжит движение к угреватому мальчишечьему лицу, не подогнутся еще его ноги, а крутящаяся земля уже отнесет его от меня, и на меня навалится стол в обрамлении кухонных стен, и из-за него взойдет новое лицо, мужиковатое и небритое, и вперед выбросится рука, и что-то черное в руке…
Земля прекратила свой бег. Мы застыли, глядя в глаза друг другу. Я — с нелепо поднятой монтировкой, он — сжав в кулаке пистолет и пьяно улыбаясь. Это продолжалось миллисекунду. Он поднял пистолет — я замахнулся монтировкой — он нажал на курок — я ударил и попал ему по плечу — он судорожно раскрыл рот — я ударил снова, теперь пришлось по переносице; и еще — по шее, по темени; и еще, еще, еще — уже упавшего.
Я очнулся и увидел, что ручеек крови огибает мой бурый от грязи ботинок. Я не испытал ужаса от содеянного. И страха не испытал, и усталости. Я аккуратно положил монтировку рядом с пистолетом, который он забыл снять с предохранителя, скинул на пол куртку, хранящую вонь норы за мусорным баком, и пошел к раковине. Вода не шла; ну да, у нас очень плохо идет вода. В бутылке на столе было на треть водки. Я обтер руки, лицо и шею. Потом переступил через ноги в высоких шнурованных ботинках и через другие ноги в драных кроссовках, через чемоданы в коридоре и ящик, набитый случайным барахлом, и еще через ноги, которые чуть подрагивали. Дверь в комнату, где лежала тетя М., я отворять не стал. Я и так знал, что она лежит между кроватью и пуфиком и что ей повезло: она умерла сама до того, как сломали замки, когда поняла, что не спасет ни двойная дверь, ни метрополийский чин сына. Ничуть мне ее не было жаль — ни ее, ни На-ту, ни Вовадия, ни этих троих, которых я шел сюда убивать и убил, ни тех, кого мы с На-той четыре часа назад оставили в моей квартире, ни даже себя. Смерть потеряла свое значение, и потому — потеряли значение страх, боль и жалость.
Я знал: уходя, они набрали на моем замке новый шифр — единицу и три нуля. Тысячу лет славной Метрополии, да продлятся вечно ее года! Гип-гип, ура! «Ода к радости»! Я вошел к себе и сразу — в ванную; заперся. Знал: никого в квартире нет, и заперся все равно. Как запирался всегда, когда менял кассету. Как запирался перед тем, как отправиться с На-той туда не знаю куда. Господи, в каком это было веке?!
Из магнитофона, вмонтированного в аптечку над ванной-ложем, я извлек кассету и с размаху ударил ее о стену. Она разлетелась на две половинки; я собрал в комок пленку, оглянулся в поисках спичек. Но за спичками надо было идти на кухню, а там — я знал — лежал А. И., проткнутый, как копьем, заостренным куском арматуры. Он лежал на животе в замороженном движении, и рядом валялись комочки голубей.
Я не пошел за спичками. Я расстелил газету и стал рвать пленку на мелкие кусочки. Хорошо, что это не принесло никому вреда, думал я. Хорошо, как хорошо, что я ни в чем не виноват! Господи, как хорошо, что совесть у меня чиста! Я ведь ничего этим никому плохого не сделал. Ни-че-го! Ни-ко-му!
Мы с Вовадием сочинили две пародии на метрополийские указы, которые начинались словами «Хайль, народ!». Я прочел их своим друзьям — друзьям, елки зеленые! И не упомянул о втором авторе — не хотелось славу делить. А через день, когда я возвращался после работы, меня затолкали в машину и привезли в большой дом с тяжелыми в два человеческих роста дверями. Я почти не испугался, мы еще были непуганые. Меня не били, мне не угрожали, а просто продержали ночь в коридоре и под утро привели в кабинет, хозяин которого, свеженький, как огурчик, усадил меня в кресло, налил чаю и сказал по-свойски: дурак ты, парень. Я-то понимаю, сказал он, что ты свои листовки сочинил по глупости. Кстати, один ты это делал или с кем-то?.. Один, ответил я, закрывая собой Вовадия… Так вот, можно предположить, продолжал он, что тебе просто хотелось покуражиться и не было у тебя никаких криминальных намерений, но нынче такие времена, что и глупость бывает наказуема, а мне не хочется, да и никому не хочется, поверь мне, никому не хочется, чтобы ты пострадал, в сущности, ни за что. Нет, конечно, как бы ни повернулся наш разговор, мы тебя все равно отпустим, тем более что других грехов за тобой не числится. Мы тебя отпустим, но пятно останется. В случае чего… ну, сам знаешь. Нет, кто спорит, существует такая штука, как презумпция невиновности, но, к несчастью, для тебя и таких, как ты, существует и общественное мнение. Там, где государство перестает уважать общественное мнение, начинается закат государства, а там, где этого не происходит, как, слава Богу, не происходит этого у нас, государство ради мирного сосуществования с общественным мнением добровольно идет на жертвы. Ты еще не догадался, кто в числе первых кандидатов на заклание? И учти, когда придет твоя очередь, ни у кого не екнет сердце, ибо общественное мнение презумпции невиновности предпочитает презумпцию виновности. Она как-то легче усваивается человеческими головами. Люди вообще странные существа, подозрение у них всегда падает на меченых, а ты меченый, про пятно не забыл, нет? Но нам не хочется, чтобы ты думал, будто в КМБ работают какие-то звери, мы обыкновенные чиновники, бюрократы даже, и мы могли бы, наверное, сделать так, чтобы твое пятнышко осталось без последствий. Только услуга за услугу, не мог бы ты нам тоже помочь? Нет, нет, ни в коем случае! Не думай, что мы хотим сделать тебя осведомителем или, как говорят в народе, стукачом. Ни за что! Уж поверь, этого добра у нас хватает! Ничего этого мы не хотим! И мы не хотим, чтобы ты что-нибудь подписывал. Вообще твое пребывание у нас никак не будет зафиксировано. Все исключительно на доверии. Ты запишешь на пленку несколько разговоров. Нет, нет, нет, ничего особенного. Ты будешь записывать разговоры, которые ведутся у тебя дома, когда кто-то приходит. Ведь вы же не говорите ничего этакого?.. Ничего, заверил я, обнаружив, что в горле у меня пересохло… Ну вот, видишь, обрадовался он. Значит, ты не принесешь вреда никому из своих друзей, даже самым радикальным. Нет, нет, каждый из нас имеет радикально мыслящих друзей, не надо отрицать это, в радикализме нет ничего дурного, волки — санитары леса, а радикалы — санитары общества, и потом, ты не виноват во взглядах своих друзей, друг за друга не отвечает… Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты, отстаивал я последний окоп… Очень к месту сказано. Это хорошо, что ты не отказываешься от своих друзей, значит, ты не упустишь возможность доказать их лояльность. А то тут у нас кое-кто прочитал ваше сочинение и вообразил антигосударственный заговор. Ты не поверишь мне, но если читать внимательно, то такой вывод вполне можно сделать. Ты сам виноват, поставил себя в глупое положение и вынужден доказывать теперь, что ты не верблюд. А ты точно один над всем этим трудился, вдруг спросил он, а то я все: ваша листовка, ваша листовка, а ты не возражаешь?.. Один, один, конечно, один! (О, как повезло, что я не назвал Вовадия, им нужна была антигосударственная организация, ниспровергатели нужны были!) Один, сказал я после паузы еще раз… Я могу проверить тебя на полиграфе, но верю тебе и так, сказал он. Но другие, представь, не верят. Что делать, ума не приложу!.. И что же теперь? Я ни в чем не виноват, сказал я, дрожа голосом… Теперь! Никто не знает, что будет теперь, раздраженно сказал он. Потому и прошу тебя помочь, заработаешь себе иммунитет и живи с миром. Учти, я лично ничего, ровным счетом ничего не предполагаю услышать на твоих пленках. Ничего криминального, разумеется. Для нас прежде всего важны настроения, мы возьмем с твоей помощью срез инородческой среды, получится нечто вроде социологического исследования, причем ценно, что люди будут в естественной обстановке. Для тех, кто не верит тебе, эти пленки станут доказательством случайности твоих литературно-партизанских занятий, для тех, кто верит, они станут подспорьем в работе. Они помогут нам лучше понять мотивы действий инородцев, их нужды и, значит, инородцам же пойдут на пользу. Результат будет тот же, к которому вы стремитесь в своем Бюро. Так что совесть твоя не пострадает, ты будешь кругом в плюсах. Ну а если кто из твоих гостей между делом, с кем не бывает, наболтает лишнего, так в этом нет ничего страшного. Мы нормальные люди, мы все понимаем и, поверь, даже в чем-то сочувствуем вашим трудностям. Конечно, не как инородцам: в целом, тут все всем ясно, и сочувствовать нечему, но каждому индивидууму в отдельности сочувствуем. И потом: кто болтает, тот в помыслах чист. Легкое фрондерство никому не возбраняется. Только не вздумай никого предупреждать или не включать запись, когда у тебя гости. Среди них вполне могут оказаться люди из КМБ, только не из нашего, а из другого отдела, и там тебя неправильна поймут…
