Вспомним, как русская аристократия и интеллигенция в 19 веке или раньше смотрела на местечковых евреев, а других тогда не было: тот же Пушкин, Вяземский, да вообще все, не говорю уже о Достоевском? Как на дикарей, как людей не просто другой культуры, а как на существ вне культуры. Потому что евреи жили в своих смердящих местечках, исповедовали никому неинтересные и мало конвенциональные взгляды, были, по мнению лучших русских умов, варварами, дикарями, пусть несчастным, выпавшим из истории, но невменяемым, затхлым и бессмысленным стадом овец. Ну, Пушкин, благо знал в этом толк, смог рассмотреть сквозь дурацкий наряд – эротический импульс теплого женского тела, единственное человеческое, что способен был в этом мраке разглядеть. А так – просто какие палестинские арабы в засаленных лапсердаках, в манерах мерзкой угодливости и в полном отсутствии самоуважения. Не люди и европейцы, а прореха на человечестве. И что? Скажите, они были неправы, не смогли прозреть сквозь всего лишь век – нобелевские премии и гениальные стихи и картины? Не могли. Так нечего корить за якобы варварство тех, кого не понимаете, потому что они не похожи на вас. Не похож – не значит отстой.
Но вот еще соображение. Мы российскую интеллигенцию корим – где общественное правосознание, как активная, блядь, общественная позиция, где артикуляция и отстаивание важных политических положений свободы, необходимых для нормального общества? Где, в конце концов, солидарность с угнетаемыми и лишаемыми прав? Жалкая российская интеллигенция, способная собрать пару десятков несогласных, не больше.
А как быть с еврейской интеллигенцией, хотя бы в российском изводе? Как это можно – отстаивать интересы только своих? А как же человеческий, правозащитный, гуманитарный взгляд на жизнь? Где эти сотни и тысячи протестующих демонстрантов-евреев, требующих защитить права мирных палестинцев, когда их утюжит жестокий ЦАХАЛ? Вообще этого нет? Какие-то несколько сумасшедших? Какой-то Изя Шамир со своим Гомером и парочка левых и арабских депутатов в Кнессете? Но с арабов пусть спросят арабы, с них есть за что спросить. А вот как назвать ситуацию, когда интеллигенция не хочет защищать человеческие права противника? Как характеризовать общественный режим, при котором по закону нации не равны в правах, а правозащитная информация, не согласующаяся с официальной пропагандой, невозможна для широкого транслирования и называется преступной? И как назвать ситуацию, при которой 90 процентов опрошенных, не хотят мира? Я знаю, как такое называется, какой это режим – нацистский. Нацистский, бля. Обыкновенный еврейский нацизм. Обама на оба ваши дома.
Хотя как быть с проарабской позицией советской власти я до сих пор не понял.
13
Вот я веду приятельскую беседу с одним известным профессором-русистом, действительно знающим и умным человеком, бывшим москвичом. Он говорит о том впечатлении полной продажи и сдачи российской интеллигенции путинскому режиму, в которых убедился во время последнего приезда в Москву. На уме только деньги, нравственных пределов для потворствования или непротиводействия режиму нет, такое ощущение, что чем больше у режима денег (разговор до кризиса), тем меньше ему хотя бы рефлекторного сопротивления. «И это у лучших, о худших нечего говорить». Я, пожалуй, согласен со своим собеседником, я сам обнаружил склонность к конформизму в России даже среди тех, кто боролся с советской властью, а теперь крепко держится за социальные основания своей нетвердой, подчас даже правозащитной позиции. Увы, деньги и социальные пряники оказались более действенным инструментом, чем страх перед репрессиями в совке.
Но тут мой собеседник, продолжая развивать свою мысль, говорит: «Я эту безнравственность принять не могу и не понимаю, возможно, потому, что я – еврей». И я, только что соглашавшийся с набором его вроде бы естественных инвектив, смотрю на него ошарашено, так как тщетно пытаюсь осознать, где проходит невидимая, но столь внятная граница между нами? Нет, я не знаю, чем он занимался до перестройки, хотя точно не сидел в кочегарке или будке сторожа, но, кажется, ни в чем предосудительном замечен не был, был, как многие, хорошим профессионалом с репутацией либерального советского интеллигента. Но почему я так, как он, сказать никогда не мог и не смогу, неужели только потому, что мои родители ни знали идиша, никогда не ходили в синагогу, а я, безродный космополит, имею совершенно другие ценностные ориентиры, в соответствии с которыми считаю этих самых евреев куда большими конформистами, чем все остальные воображаемые нации в мире? И где та разница в оптике, которая не позволяет увидеть моему собеседнику то, что вижу столь, казалось бы, отчетливо я?
И это, пожалуй, больше всего меня поразило в еврейском национализме русскоязычной американской среды. То, что национализм исповедуют евреи-провинциалы с юга России, Украины и Белоруссии, было понятно. Национализм – наживка для слабых и ленивых умов, ведь чтобы гордиться своей нацией не надо ничего делать, можно только сказать, я горжусь, что я – русский, половец, еврей, и все достоинства, конечно, не твои, а тех, кто что-то сделал в этом мире, тобой символически присваиваются. Ты сразу оказываешься тем, кто это сделал, хотя сам, подлец, не сделал ничего. Все так просто, что на этот крючок хитрые люди ловили и будут ловить слепые души еще долго. Но человек с двумя извилинами, какой ему толк сказать, что я среди тех, кто кое-чего добился? Ведь он и так уже добился кое-чего или вполне возможно добьется, и это будут не мифические достижения нации, а его достижения? И потом, национальное, которое ближе всего к мистическому, оно же вот – рассыпается прямо в руках, как сухие листья, неужели человек, вполне состоявшийся, не видит, что культурное, социальное в нем куда значительнее и отчетливее национального?
Ну, я еще понимаю Хайдеггера, купившегося на некую символическую революцию, которую вдруг ощутил в начале тридцатых, ну да – любое массовое движение, как проявление силы, захватывает и кружит голову. Но чтобы вот так, на ровном месте, когда почти не требует доказательств, что национальное суть архаическое, тяжелое, тупое, недифференцируемое, что может увлечь в нем неглупого человека? Только отчаянье, необходимость хоть какой-то идентификации, когда возможность твердой и желаемой социальной позиции исключена, а причин, почему исключена, может быть много. Может, как в российском обществе, возникнуть чувство неполноценности от реальной социальной неудачи, и потребуется самообман в виде апелляции к мифическому единению с предками. Или, как у любого эмигранта, когда корневая система порушена, а ее восстановление столь же невозможно, сколь желанно – и возникает та же потребность в объединении с теми, кто реален, хотя бы потому, что был когда-то на этом свете.
Хотя когда я сталкивался с еврейскими патриотами в Америке, меня, скорее, изумлял не сам факт подобной слабости, будем, господа, терпимы (это я себе, себе, максималисту, говорю), а то, когда это все возникло, почему я ничего подобного не видел в России? Почему никто из тех, кто сразу же ощутил свои корни, только пересек таможню, кто, задыхаясь от счастья между прочим теперь замечает: ты не видел такой-то или такой-то фильм, там, кстати, «наш человек» играет? Что нужно понимать, как тонкий намек на то, что актер или актриса, американская, французская или венгерская еврейка. Но почему я никогда ничего подобного не слышал в России, почему никто из нынешних еврейских энтузиастов никогда не говорил с гордостью: я, мол, еврей, поэтому советскую власть ебал в рот, как последнюю суку? То есть, почему эти ненасытные говоруны в России были тише воды и ниже травы, а здесь раздухарились, будто им под хвост перца насыпали?
Конечно, вопрос – риторический. Всем понятно, что им было страшно, как всем остальным, даже больше, потому что они ощущали себя в меньшинстве, в отстое, почти на коленях. Поэтому они, как написала высокоумная мадам, которую я уже цитировал, делали вид, что ничем от нас не отличаются. И если соввласть критиковали, то, конечно, с общечеловеческих, а не национальных позиций, не как более мудрые и высоконравственные евреи, которые видят, что русские ни на какое социальное строительство не способны, а могут, как жалкие рабы, лишь подчиняться обстоятельствам. Это было бы красиво, но я почему-то никогда не слышал подобного ни от одного еврея в России, но стал слышать на каждом углу, когда оказался в Америке.
А что раньше-то – слабо было, или от страха считалось разумнее прикидываться русской интеллигенцией, которая могла бы сказать еврею то же самое, а именно, что на протяжении девятнадцати с половиной веков евреи были не способны к социальному строительстве, а лишь тянулись к затхлому и однообразному существования вне истории? Увы, мы предпочитаем не замечать, как стремительно может история менять самые существенные обстоятельства, делая длинные рокировки, еще вчера вроде бы невозможные. Никаких проблем, эпитет, определяющий нацию может быть легко вычеркнут, как избыточный, потому что доказать преимущество любой нации над другими можно только тем, кто готов в это поверить. Но сказать, что поверившие вызывают у меня симпатию, будь это русские патриоты или патриоты Израиля, было бы поспешным.
