Газета День Литературы - Газета День Литературы # 167 (2010 7)

– А, может, она для себя? – усомнился Зайцев.

– Да, конечно, – кивнул бомжара. – Манной кашей коньяк закусывала. Кстати, в холодиль-нике я этого коньяка не увидел.

– Коньяк вообще в холодильник не ставят.

– Вот тут ты меня, капитан, и подсёк, – усмехнулся Ваня. – Но должен тебе сказать, что бабы такого пошиба, как Элеонора, всё-таки ставят коньяк в холодильник. Они не знают, что это плохо.

– Вывод? – спросил Зайцев.

– Вывод прост и очевиден – я понял, что Натали где-то недалеко и её мама прекрасно знает, где она. Ты видел, какие у этой Элеоноры глаза? Красивые глаза, в них гнев, решимость, раздражённость, настороженность… Но в них не было боли. Боли не было, капитан. Всю эту затею с похищением она провернула, чтобы выманить деньги у бабули. Сто тысяч долларов – это круто. Она знала, что сосед эти деньги предлагает матери за дачу. Понимала, что та не устоит и отдаст их, чтобы спасти внучку. Затея, конечно, грязноватая, но чего не сделаешь ради своего ребёнка, – и бомжара плеснул в оба стакана по глоточку финской водки, настоянной на северной болотной ягоде клюкве. Кстати, клюква очень полезна при повышенном давлении. – Будем живы, капитан! – его стакан глухо ткнулся в стакан Зайцева.

Выпив, оба долго молчали, отдавая должное закуске из Елисеевского магазина, а потом как-то одновременно взглянули друг другу в глаза.

– Продолжай, Ваня, – сказал Зайцев. – Всё, что ты рассказал – это только половина… Как ты узнал, где девочка?

– Ха! – рассмеялся бомжара. – Это, капитан, ещё проще. Как тебе сказать, чтобы ты понял…

– Да уж напрягись как-нибудь, – чуть обиженно сказал Зайцев.

– Не надо обижаться, ну такие вот слова из меня выскользнули… Мы же с тобой соратники, иногда даже собутыльники… Я вот не в тебя, я в себя вглядываюсь с одним и тем же вопросом – кто я есть? Астроном? Нет, кончился астроном. Вот дай мне сейчас лабораторию, моих сотрудников, оборудование… Нет, возврата не получится. Куража нет. А без куража и за женщиной не приударишь, не найдёшь в себе сил и самоотверженности восхититься ею… И финскую водку, на клюкве настоянную, мы ведь с тобой без куража пьём… Нет у нас с тобой радостных вскриков, переливчатого смеха, забавных историй, судьбы мира не берёмся решать… А ведь бывало… Это я к тому что все-таки бомжара я… Кстати, в доме, где Элеонора живёт… Дворник требуется, комнату в полуподвале обещают… Посодействуй, похлопочи, А?

– Пойдёшь?

– Пойду. Сколько же мне у тебя на шее сидеть.

– Ты сидишь на шее не у меня, а у министра внутренних дел. И отрабатываешь своё здесь сидение многократно. И прекрасно это знаешь... Так как на девочку вышел?

– Так говорю же – бомжара я… Переночевал на скамейке, в кустах послонялся, бутылочку винца красного портвейного открыл… Не потому что так уж хотелось, нет, дело в том, что бомжаре положено, без бутылки он подозрение вызывает. Потом своей физиономии придал выражение, соответствующее красному портвейному… Вернее, не то, чтобы придал, физиономия моя опытная, она сама приняла нужное выражение. Присмотрелся к протекающей мимо меня жизни. И заметил, что Элеонора в крайний подъезд два раза пробегала… С сумочкой. Озираючись. Видимо, с балкона поглядывала, поджидала, когда во дворе никого не будет… А я-то невидимка.

– Это в каком же смысле?

– В прямом, капитан, в прямом. Нет у меня ни сил, ни желания словами играться, образами тешиться, прости за учёное слово – ассоциациями… Могу изъясняться только прямыми словами. Как это в библии сказано… Есть "да" и есть "нет", остальное от лукавого. Ты же знаешь, есть профессии невидимок… Бомжара, дворник, почтальон… Они вроде и есть, но их же в упор никто не видит. Как скамейку, урну, дворницкую метлу…

– Ладно, проехали. Что было дальше?

– Бабуля вышла подышать, Мария Константиновна. Я ручкой ей махнул, пригласил на скамеечку присесть. Присела. Поговорили. Ей ведь поговорить-то и не с кем. В этом доме она чужая, с Элеонорой какой может быть разговор… Она и рассказала мне про похищение, про дачу, про деньги… В это же утро Элеонора якобы в какую-то урну их затолкала… И похитители вроде бы уже через час звонили, деньги, мол, получены, девочку к вечеру получите… А чего им не позвонить, свои же люди, приятели Элеоноры… С любовником её не встречался?

– Боже, – простонал Зайцев. – А про любовника тебе откуда известно?

– Когда я в спальню заглянул, помнишь, она сама предложила… Там на полу две пары шлёпанцев… Одна пара поменьше, стоптанная, а другая побольше, поновее… Ясно, что мужик недавно завёлся… Ценит она его, обхаживает… Не он ли и звонил, грозя девочку по частям высылать… Ты бы поговорил с ним, а?

– Поговорю. А к кому она с сумочкой через двор бегала?

– И об этом Маша сказала… Подружка у неё в соседнем подъезде живёт, на восьмом этаже… Квартира восемьдесят четвёртая… Когда я вас с Марией Константиновной оставил ненадолго, я в эту самую квартиру и направился. Мне открыли. На пороге красивая женщина, молодая, между прочим. Щечки румяные, губки алые, глазки чистые, врать не умеет. Настенькой зовут. В богопротивном деле отказать любимой подруге Эле не смогла. Я представился. Из милиции, дескать, пропуск свой в твоё общежитие показал… Она растерялась, решила, что это удостоверение уголовного розыска… Я сказал, что обман раскрылся, заведено дело, завтра ей на допрос к девяти к капитану Зайцеву…

– Кошмар какой-то! – вскричал Зайцев. – Да ты же авантюрист и пройдоха!

– Конечно, – спокойно кивнул бомжара. – И ты это прекрасно знал, когда спутался со мной. Продолжаю давать правдивые и чистосердечные свои показания… Брови свои я нахмурил и спрашиваю у этой прекрасной женщины… Девочка здесь? Она кивает головкой. И деньги здесь? – опять спрашиваю строгим голосом. Она опять кивает. И то, и другое, говорю, изымаю. Деньги вручу Марии Константиновне, как законной владелице, девочку отведу домой под присмотр матери.

– И что же красавица?

– Вывела из комнаты заспанную девчушку, достала из комода пакет с деньгами. Девчушку немного приодела, деньги сунула в другой пакет, поприличнее… Я взял то и другое. С чем и отбыл.

– А хозяйка?

– Не возражала. И ты напрасно так нехорошо улыбаешься… Мы с ней очень даже хорошо поговорили, можно сказать, понравились друг другу, хотя тебе в это трудно поверить… Коньячком угостила, тем самым.

– Это, каким тем самым?

– Который Эля в магазине купила, который в чеке указан… Оказывается, с Настенькой они этим коньячком и баловались, обсуждая преступные свои замыслы-помыслы.

И я это… Слегка опередил события… Я пригласил Настеньку к себе в гости, в дворницкую комнату в полуподвале… Обещала прийти. С гостинцами...

(газетный вариант)

В мартовском номере нашей газеты Валерий Сдобняков писал о романе Владимира Чугунова "Молодые", сейчас автор работает над новым романом, который продолжает судьбу заявленных в первом романе героев и посвящён младшей из сестёр Иларьевых – Пашеньке. Публикуем начальные главы.

8 января 1982 года внутри храма Воскресения Словущего, что на Успенском вражке, как говаривали в старину в Москве, и о чём свидетельствовала памятная доска при входе, звонили колокола. Звон это, окутанный дымкой нечаянно накативших морозов, иному прохожему мог показаться идущим из недр земли, как таинственный звон легендарного Китежа; но мог напомнить и о прокатившейся по России-матушке огнём и мечом эпохе, с взвитыми кострами синих ночей, с октябрятскими звёздочками, пионерскими галстуками, эхом прошедших войн, с огненными струями мартенов, движением транспарантов, выпуском непререкаемых декретов, утверждением грандиозных планов, великими свершениями пятилеток, запечатлённых нескончаемым потоком однообразных газет, в сопровождении бодрых маршей и песен про "наш паровоз", про тех, "кто был никем, а станет всем", и, конечно же, про ту единственную в мире страну, где и "жизнь привольна и широка" и "где так вольно дышит человек"; но мог напомнить и об истреблении казачества, переселённых народах, этапах и эшелонах, идущих на Север, о тревоге бессонных ночей, удавьей пасти ночных воронков, уничтожении священства, монастырей и храмов, – иначе, странным мог показаться этот звон; и, тем не менее, он струился, как струится из-под палой листвы лесной родник; даже предусмотрительно загнанный за метровую толщину чудом уцелевших стен он возвещал великий праздник Рождества.