Теперь ребенок спит, плотно смежив темные реснички, еле приметные на сине-сизом лице.
Второй ассистент делает разрез на правой, точно кукольной, ноге у внутренней лодыжки, готовя вену и артерию для вливаний. Еще два аппарата один за другим подключаются к крошечному телу.
Варя смотрит на мужа, который подходит в полном облачении хирурга. Какой он властный здесь!
Стол наклоняют набок, левую руку больной подвешивают на мягкой лямке и смазывают йодом, смазывают спину и грудь. Даже странно смотреть на операционный стол: он кажется пустым — так мало места занимает дитя, накрытое стерильными простынями.
А Иван Иванович кажется Варе необычно крупным среди невысоких сестер и врачей и юношески стройных студентов, облепивших подвинутые поближе трехъярусные скамьи.
Вот он выкусывает щипцами ребро, тоненькое, точно у кролика, вскрывает плевру и входит в грудную клетку.
17
Громадная бестеневая лампа, свисающая с потолка, как будто пронизывает своим светом то, что находится между нею и операционным полем: руки хирурга и ассистентов, окровавленные крючки, ножницы, поднесенные в этот момент к ране.
Большим рукам Аржанова совсем не тесно в грудной клетке ребенка: так ловко они действуют. Вскрывается оболочка сердца — перикард, под легочную артерию подведена резинка.
— Резко падает деятельность сердца! — сообщает врач от электрокардиографа, следящий за голубой искоркой на экране, которая чертит неровную, ломаную линию сердечной деятельности.
— Дайте глюкозу со строфантином… А у вас как дела? — спросил Иван Иванович врача, контролирующего газовый обмен, и немного погодя студентам: — Если у здорового человека кровь насыщена кислородом на сто процентов, то у такого больного насыщение падает иногда до тридцати.
«Что он? Неужели в самом деле спокоен? — думает Варя. — Но больной опять плохо. Она все время на грани смерти… Нет, не надо этого страшного повседневного напряжения, не надо! Снимут ли девочку живой со стола? А ведь завтра опять такая же операция, да не одна. И послезавтра. И так теперь всю жизнь! Вернее, никакой жизни уже не будет — сплошная лихорадка!»
Ребенку плохо, но необходимые меры приняты, и операция продолжается.
— Вот основной путь, по которому в течение суток перекачивается у взрослого человека из левой половины сердца до десяти тонн крови. Отсюда мы и займем немножко для орошения легких, — Иван Иванович взял на шелковую нитку-держалку аорту — белый толстый сосуд толщиной в палец, затем продел под нее резинку, чтобы сжать и прекратить ток крови при наложении соустья с легочной артерией. — Да, до десяти тонн крови выталкивает сердце за сутки! Можете судить, какой силы этот мотор.
«Я бы сейчас молчала как рыба, — думала Варя, поражаясь выдержке мужа. — Ведь привыкнуть к такой повседневной опасности невозможно».
— Снова падает деятельность сердца, — тревожно звучит в операционной. — Сокращений нет.
— Я вижу, — хирург заметно бледнеет. — Делаю массаж.
— Это самостоятельные сокращения? — спрашивает врач-электрокардиографист, неотрывно наблюдая за мерцанием голубой искорки на экране.
Иван Иванович хмурит брови, смотрит на маленькое сердце и улыбается:
— Само забилось! Да-да-да, работает!
— Нагнетайте воздух баллоном как можно мягче, иначе в легких могут разорваться мелкие бронхи, — говорит он врачу, дающему наркоз и управляющему дыханием. С помощью тонкого инструмента он сделал просвет в стенке пережатой им аорты — крови нет, также вскрыл подтянутую к аорте слабенькую легочную артерию…
Забыв обо всем, Варя стояла на скамейке, вытягивая шею. Поистине ювелирная работа — то, как Иван Иванович накладывает швы, сшивая тоненькой иглой стенки двух сосудов, чтобы образовать между ними соустье шириною около сантиметра. Медленно сближая, сшивает он задние стенки, потом передние. Два маленьких ротика, прорезанных им, слились губами.
«Да, это прекрасно! И он прав, что занялся таким великим делом. — Совершенно увлеченная операцией, Варя вспомнила выздоровевших детишек, которых видела в клинике. — Как я могла спорить, возражать и даже оскорблять его!..»
Аржанов наложил последний шов, осторожно снял зажим с легочной артерии. Хорошо. Снят зажим с аорты. Она запульсировала, втолкнула часть крови в артерию, и сразу брызнуло, потекло. То и дело посматривая на экран, где чуть трепещет голубая искорка, Иван Иванович накладывает дополнительный шов и осушает салфеткой грудную полость. Кровотечение из места сращения сосудов уменьшается. Исчезло совсем. Хирург снимает шелковые держалки…
Но снова гаснет искорка на экране: сердце остановилось. Немедленно массаж. Маленький комочек на широкой ладони хирурга неподвижен. Мгновение Иван Иванович смотрит на него и опять сжимает легонько пальцами. От каждого такого движения голубоватая искорка на экране вспыхивает, подскакивает, падает и снова подскакивает, но эта ломаная линия чертится искусственно.
— Нет самостоятельного сокращения?
— Нет.
— Продолжаю массаж. Дайте еще адреналин.
У Вари даже в ушах шумит; так колотится ее собственное сердце. Нет! Нет! У нее на глазах хирурги сделали невозможное: они уже воскрешали маленького человечка. Они воскресят его опять! Операция сделана блестяще — придраться к профессору Аржанову невозможно. И Варя страстно хочет сейчас только одного — чтобы ребенок вздохнул сам. Неужели ничего не значит такое горячее желание?!
А что Иван Иванович? Какие мысли волнуют его? Видно лишь то, что он, не теряясь, продолжает борьбу за жизнь ребенка.
Крохотная искорка опять замерцала на экране: появились сокращения. Хирург отстраняется от операционной раны и смотрит на экран, искорка продолжает светиться и двигаться.
— Самостоятельно! Да-да-да! И хорошие сокращения, я бы сказал. Дайте еще шов на аорту, от напряжения при массаже она начала немножко кровоточить. — Накладывая шов, он спрашивает, не поднимая головы: — Есть?
— Продолжается. Девяносто в минуту.
По лицу Ивана Ивановича проходит радостная улыбка: сердечко работает. А Варя? Она в этот миг примирена со всем, даже больше того — покорена и благодарна. Одним словом, счастлива.
— Будем зашивать или подождем?
— Можно зашивать.
Соустье действует очень хорошо: артерия была тощая, вялая, а теперь наполнилась и пульсирует вовсю.
— Сколько?
— Сто двадцать пять ударов в минуту.
Ребенка на столе как будто подменили. При недавнем остром напряжении некогда было приглядываться, а теперь так и бросается в глаза разительная перемена. По-прежнему хрупкая, но прелестная, лежала на столе девчурка. Губки порозовели, сошла сизая синева со лба и щек, побелели пальчики. Приметно ровно дышит грудь. Чувство восхищения и благодарного уважения к мужу переполняет душу Вари: добился своего! Сумел… Даже слезы выступают на ее глазах.
Иван Иванович тем временем зашивает операционную рану.
— Невероятно! Изумительно! — бормочет рядом с Варей пожилой хирург, приехавший с периферии, и, протерев пенсне и насунув его на мясистое переносье, снова поедает взглядом руки Аржанова. — Чертовская техника! А приборы! Где уж нам!
Искорка чертит на экране линию кардиограммы.
— Только вряд ли выдержала кора мозга, — шепчет ассистент. — Ну-ка прекратите работать баллоном!
Профессор проверяет пульс, трогает кончиками пальцев грудь ребенка.
— Неподвижная. Дыхания самостоятельного нет, — говорит он с нескрываемой тревогой.
Подождали с минуту, совсем прекратив искусственное дыхание (эфир уже давно выключен, давали дышать только кислородом). Самостоятельных вдохов нет.
Аржанов наклоняется, отводит со лба Лиды светлые волосики и, оттянув веко с черными, яркими теперь на розовом лице ресничками, смотрит в широко разлившийся зрачок. Черный до синевы глаз с узким темно-карим ободком неподвижен… Никаких признаков жизни: кора погибла. Животное при этих условиях выжило бы, а человек с его высокой организацией мозга умер. Впервые за время операции Иван Иванович взглянул на Варю. Во взгляде его она улавливает душевную боль.
— Продолжать кислород!
— Может быть, лобелин?
— Нет, больше ничего нельзя: окончательно погибнет дыхательный центр, — сдержанно отвечает Иван Иванович, вглядываясь, как пульсирует жилка на шее ребенка.
Ему вспоминается смерть Семена Нечаева в подземном госпитале в Сталинграде… Теперь точно установлено: сердце может выдержать длительное оперативное вмешательство, но кора головного мозга погибает, если в течение каких-нибудь шести минут нет притока крови, а значит, и кислорода. В нервных клетках коры возникают необратимые изменения. Так было у раненого в сердце матроса Семена Нечаева: он умер после операции, не приходя в сознание. Операция удалась, а человек погиб. Можно восстановить работу сердца, дыхание, а кору мозга нет. И сейчас то же…
