«Где двое (Иисусу и двоих
Свидетелей – с лихвою)
Сойдутся, там и Я, – сказал, – средь них».
А нас ведь двое!
И Слово – то, что носится, как Дух,
Плоть обретает снова.
А мир всегда вначале к Слову глух,
И глух на слово!
И речью стихотворной дорожит
Он мало, но она-то
Всё время впереди него бежит,
Зовёт куда-то.
* * *
Прекрасно, если дом обжит:
Есть сквозняку где порезвиться!
Посудой он подребезжит,
Листнёт газетные страницы,
Пыль с полки сдунет; из угла
Метнётся в угол: где же выход?..
Как весело волна прошла –
Не беспрепятственно, не тихо!
И мимолётный опыт свой
Уносит в щель, за створ оконный...
И чтобы я – своей живой
Душой, буквально испещрённой
Следами радостей и бед, –
Потом не сохранился где-то?!
Да смысла никакого нет
Тогда давать мне душу эту!
* * *
Органчик – музыкальную шкатулку –
Завёл мне в магазине антиквар
(Хотел продемонстрировать товар.)
Вот напряглась, мне показалось, втулка
И потянула серебристый вал.
Иголки, что ершились в этом вале,
О гибкие пластинки задевали.
И старый вальс так звонко горевал!
Спит гаолян, покрыты сопки мглою,
Мать плачет, плачет юная жена,
Проиграна японская война,
В чужой земле лежат её герои...
И тут внезапно кончился завод.
И я опять в коммерческом музее,
Где из столетья прошлого трофеи
Наш с вами современник продаёт:
Шкафы, часы, коллекции монет,
Разрозненные ложки и стаканы.
На всём – былых владельцев смутный след.
Я, и купив, хозяином не стану.
Поэтому шкатулку не куплю.
«Спасибо!» – продавцу сказал. – «Ну что вы!
Я тоже эту музыку люблю.
Хотите, заведу её вам снова?»
* * *
Стоять на покатой земле,
Всё время рискуя свалиться...
Впервые взлетевшая птица
Надёжней стоит на крыле!
А тут: оскользнись и – привет! –
Исчезнешь, проглоченный бездной.
(Хвостов срифмовал бы: «беззвёздной».)
Так рано, что кажется, свет
Не создан покуда. И так
Пуста и безвидна планета,
Как будто Начальником света
В исходный допущен я мрак.
ЗЕЛЁНЫЙ ЛИСТ
Он сверху словно лаком весь покрыт,
А снизу – точно шкуркой тронул кто-то.
Мне скажут: он такой имеет вид,
Поскольку у всего своя работа.
Смотри: он внешним глянцем отразил
Избыток летний солнечного света,
А там, в тени, шершавый дышит тыл...
О да, разумно объясненье это.
Но сверху он так радостен для глаз
И так приятен для руки с испода,
Как будто создан именно для нас!
А разве знать о нас могла природа?
* * *
Так же – хриплым карканьем – с утра
Местные вороны нас будили.
И как только с нашего двора
Разъезжались все автомобили
И на службу убегала ты,
Не поев, лишь надкусив печенье,
Крик их умолкал в одно мгновенье,
И они слетали с высоты:
Та – к помойке, та – на край газона.
Самая же смелая ворона
К нам слетала, на откос окна.
Я кормил её твоим печеньем.
По субботам же и воскресеньям
«Милый! – ты смеялась. – Вновь она!..»
Где и с кем теперь ты, я не знаю.
А ворона наша как ручная
Каждый день садится на окно...
Счастье было – сетовать грешно.
БРАТУ
(из цикла "Домой")
Я кровной травою умоюсь
И в землю родную войду
По шею, по локти, по пояс[?]
И скроюсь, как камень в пруду.
И там, средь червей и кореньев,
Как прах в прародительской мгле,
Я стану - сотленной творенью,
Я стану – родною
Земле.
Как высшее счастье приемлю
и знаю, что больше, брат мой,
родную полюбишь ты землю –
лишь только
Землёй став
самой.
* * *
Моя душа повреждена.
Я не умею пить вина,
не нахожу услады в плаче.
И не выходит ни рожна
спастись в уютной бездне сна
или там как-нибудь иначе.
Я пустотой окружена.
Кто убеждён: ему дана
отрада дружбы в час печали,
тот заблуждается – сполна
узнает гибнущий: она
на первой лодке вдаль отчалит.
В чужом дому молюсь одна.
И лишь Христу сейчас видна
моя любовь и боль.
И мудро
Он понимает: я больна,
и Свет Нездешний из окна
врачует душу, что ни утро.
Бог не дрожит за Свой покой –
общаться с грешницей такой
Он не стыдится:
Он приходит,
весь состраданием объят –
и яд иудин, страшный яд
помалу из крови выводит.
Я устою.
Господь и сын
поднимут с чёрной полосы,
укроют от ударов мира.
Я искуплю свой бранный грех,
и растворится смерть как снег
на дне причастного потира...
Моя душа повреждена.
Но не моя
моя
вина.
ВЕСНА
И солнечный стакан в руке разрезан!
И из него течёт и кровь, и мёд,
кривым потоком
в пересохший рот –
и он поёт!
О, он поёт большую букву «О»,
как луг навстречу трепетным
стрекозам,
как соловей под радостным наркозом
цветка и ночи, втиснутой в него!
Рождение то или Рождество?
Из почек шёлковых и плотных,
как катушки,
видны лишь острые зелёненькие
ушки –
так сад цветёт почти из ничего.
Из ничего – такое торжество!
Такая радуга из зимнего разлада!
И в каждом дереве –
кудрявая дриада,
и в каждой деве –
полный сока
ствол...
* * *
Душа на ниточке письма
в конверте голубя грудного...
Я напишу тебе: «Родной мой!»,
как будто прокричу сама.
Я напишу тебе: «Скорей...»,
а сердце крикнет: «Возвращайся!»
О, ледяная жажда счастья
и ожиданье у дверей.
* * *
Жизнь жены поэта –
как полоска света
из-под двери
в его кабинет.
Но однажды: «Где ты?!» –
крикнет. Нет ответа.
И полоски света
над судьбой поэта
нет.
ПРОЗА
Фёдор Сологуб. Заклинательница змей. - М.: Книжный Клуб Книговек, 2013. – 319 с. (Серия: Манон). – Тираж не указан.
В середине 1921 г. Советское правительство издало несколько декретов, ознаменовавших начало эры новой экономической политики, после чего сразу же ожила издательская и типографская деятельность, восстановились заграничные связи. Малоизвестный роман Фёдора Сологуба именно в этом году вышел впервые в Берлине. "Заклинательница змей" повествует о хитросплетении семейных отношений фабриканта Горелова. Большой охотник до прекрасного пола, он живёт в полном довольстве жизнью в окружении жены и детей. Но многолетнее течение спокойной жизни нарушается, когда в его жизни появляется поздняя любовь – фабричная работница Вера. Роман с перерывами писался в период с 1911 по 1918 год и стал последним в творчестве писателя. Наследуя реалистическое и ровное повествование предыдущего романа, «Слаще яда», «Заклинательница змей» получилась странно далёкой от всего того, что прежде писал Сологуб. Феодальные отношения бар и рабочих разворачиваются на живописных волжских просторах.
ПОЭЗИЯ
Варвара Малахиева-Мирович. Хризалида: Стихотворения / Сост. Т. Нешумова. (Серебряный век. Паралипоменон). – М.: Водолей, 2013. – 608 с. – 500 экз.
Это стихи высокорелигиозные. По словам поэтессы: «В 14 лет был особенно сильный, до[?] экстаза религиозный подъём – жажда умереть в молитвенном состоянии от предельного блаженства и какой-то нестерпимо сладостной муки». Варвара Григорьевна Малахиева-Мирович (1869–1954) – автор почти четырёх тысяч стихотворений. Подруга Льва Шестова и Елены Гуро, Даниила Андреева и Игоря Ильинского, переводчица Бернарда Шоу и «Многообразия религиозного опыта» Уильяма Джеймса, Малахиева-Мирович до конца дней была верна символизму, но открыла внутри символистской системы возможности иронически отстранённого реалистического письма. Основу издания составил свод избранных стихотворений поэта, никогда не появлявшихся в печати, а также единственная изданная при жизни книга стихотворений «Монастырское» (1923) и немногочисленные прижизненные публикации.
Нет написанных заветов,
Нет обещанных ответов,
Безглагольна неба твердь.
Мера жизни – лишь терпенье,
