Алексей Жеребин.
От Виланда до Кафки: Очерки по истории немецкой литературы. - СПб.: Издательство имени Н.И.Новикова, 2012. - 480 с. - 1000 экз.
Известный петербургский германист Алексей Жеребин одним из первых задумался над методологией отечественного сравнительного литературоведения, указав, что исследования русских учёных на чужом поле "нередко и очень успешно подменяются русской перспективой". Глубинный характер восприятия каждого исследователя обусловлен кодом его национальной культуры, и эта на первый взгляд ущербность имеет свои выгоды, которые стоит научиться извлекать. В полном соответствии с этой мыслью Жеребин ведёт нить исследования от истории русской германистики через историю немецкой литературы XVIII-XIX вв. (Виланд, Лессинг, Песталоцци, Новалис, Гейне) к интереснейшему разделу, где рассматривает литературные взаимосвязи. Вот лишь некоторые из них: влияние шиллеровского мотива бунта на психологию героев Достоевского, Томас Манн, познающий "святую русскую литературу", восприятие творчества Кафки в эпоху коммунизма. Особо следует отметить академический характер исследования и подробную библиографию.
Катя Шведова.
Небо в ромашках. Повесть для детей и их родителей. - М.: Зебра Е, 2013. - 384 с. - 3000 экз.
Когда мама и дочка дружат - это приятно и весело. Но когда мама не выдерживает жизненных испытаний и дочка берёт на себя заботу о ней, это, пожалуй, грустно. Катя Шведова написала светлую и весёлую, умную и грустную книгу, которую не стоит просто давать детям в надежде, что они во всём разберутся сами. Гораздо лучше вместе с ребёнком шагнуть навстречу этой обычной, но очень сложной житейской истории. Что правильнее: быть всегда вежливой - или не быть овцой? Как лучше: говорить только правду - или успокаивать себя тем, что лжёшь во спасение? Могут ли родители устать от детей? Должны ли дети быть похожими на родителей? Почему дети бывают грубы, а взрослые - несправедливы? Каждый вопрос заслуживает педагогического трактата, но Шведовой удалось поразмыслить над ними в художественной, легко и плавно написанной повести. Нужно много трудиться, чтобы заслужить толику счастья, и когда оно наконец дастся в руки, то согреет и самых близких нам людей.
Непоспешное откровение
ЖУРНАЛЬНЫЙ ВАРИАНТ
Альманах литературной студии "Кипарисовый ларец" - Издательство Литературного института им. А.М. Горького, 2012. - 568 с. - 500 экз.
30 лет назад умер Юрий Павлович Казаков. Дожив до начала 80-х, в последние 10-15 лет он писал мало, хоть были и удачи, и замыслы. Есть уб Казакова вещи, обращённые к сыну и принявшие новую интонацию, но в целом проза его не повзрослела, не остепенилась, замерла в лирическом прикосновении к Русскому Северу, к широколиственным лесам Тарусы. Тот период, самый плодотворный, он провёл не один, с ним была любимая женщина, о жизни с которой написаны и "Двое в декабре", и "Осень в дубовых лесах". В альманахе Литинститута "Кипарисовый ларец" за 2012 год опубликованы воспоминания Марины Дмитриевны Литвиновой. Хорошо, что это произошло именно сейчас - не позже и, что ещё важнее, не раньше.
Мемуары Литвиновой читаются как откровение - да так оно и есть, только это не выплеск эмоций, не желание что-то доказать, а задумчивый взгляд в прошлое, как в воду, - взгляд когда-то нежно любившей женщины, умудрённой наблюдательницы, принимающей самоё себя не без удивления и со светлой печалью: мы были так молоды, мы так много значили друг для друга, и вот я стара, а его уже много лет нет на свете!
Марина Литвинова и Юрий Казаков были вместе пять лет: с июня 60-го по июнь 65-го года. Июнь неслучаен, июнь - это её день рождения, любимый праздник Казакова, когда лето в расцвете. Праздники - повод для встречи, но они и обременяются необходимостью встречи: она сталкивает, и раскалывает подточенных размолвкой людей. А Казаков пил. И, напившись, бывал неуравновешен, болезненно ревнив и груб. Дело даже не в этом.
Писатель эгоцентричен. Он очень нуждается в спутнике, который обходит вкруг него по орбите, но тот факт, что его Земля светит не только отражённым солнечным, но и собственным светом, для писателя иногда болезнен. "Не пиши, испортишь", - говорил Казаков Марине, когда она придумывала сюжет для нового рассказа. "Я напишу сам". Но сам на подсказанный сюжет он писал редко, что и понятно: писатель свободен. А тот, кто любит писателя?
Мемуары Литвиновой звучат задушевным комментарием - к письмам, радостным, отосланным и выстраданным, но неотосланным, к "диким историческим письмам", над которыми Казаков посмеивался, к нежным, а иногда нарочито-прохладным, её и его письмам; комментарием к недописанным дневникам, к кадрам кинохроники, которую бережёт память. И не только её память. Последнее письмо от него - в 1970-м, и тоже июнь: "Всё-таки, как я теперь думаю, не зря свела нас судьба, много было хорошего всё-таки у нас[?] только у тебя и у меня, только у нас с тобой! Ну скажи на милость, с кем бы ты, к кому бы помчалась в Таллин, в Крым, в Кемь, в Мурманск, в Печоры, в Алма-Ату?.. И ещё есть Вилково и Таруса[?] Наша палатка на берегу речки, костерок, дымок[?] Ты помнишь?"
Она помнит даже и лучше него, в конце жизни уставшего от болезней, прикреплённого к месту. Помнит, как, гуляя близ леса в Печорах, они признавались друг другу, что оба любят Второй концерт Рахманинова, - и тут же услыхали его; помнит молчаливых и щедрых стариков и старух из русских деревень, у которых они снимали скромные бедняцкие комнаты, и священника, крестившего её; помнит, как бродили по тундре и спали под открытым небом на оленьих шкурах, как плыли на лодке в устье Дуная, раздвигая руками тростники, и как осталась она в незнакомом Мурманске одна и совсем без денег - денег тогда почти не было, их стало больше потом, когда начались богатые санатории и появился дом в Абрамцеве, но это уже другая, не её история.
У них были общие друзья, первая из них - известная переводчица Ольга Петровна Холмская, не только друг, но и добрый гений. Была мать Казакова, Устинья Андреевна, обожавшая своего сына так, как можно любить только нечто безусловно твоё, но находящееся неизмеримо выше тебя и уж во всяком случае - за пределами твоего понимания. Непростую роль она сыграла в их судьбе - и об этом Литвинова тоже пишет спокойно, без раздражения, с пониманием. Жилка историка, которая сильна в ней, переносит её из прошлого романтического, прозрачного - в прошлое аналитическое, тёмное, побуждает забираться в биографические дебри: там корни, там и ответы, они примиряют всех.
И, конечно, Литвинова, за протёкшие с тех пор десятилетия ставшая известной переводчицей и историком литературы, не доискивалась бы этих ответов, когда бы это был просто "её Юра". Но её воспоминания пронизаны любовью к его таланту. Любовь эта - отнюдь не слепая, неслучайно их связь началась с её критического отзыва, который Казакова заинтересовал. Однако легко убедиться, что прозу Казакова Литвинова читает совсем иначе, чем прочие: она-то знает, что прячется там в тени, за словами. "Двое в декабре" - это рассказ о них. "Осень в дубовых лесах" - об их счастливой жизни в Марфине. "Северный дневник" - о скитаниях, в которых они были вместе. Они очень много пережили вместе, хотя у каждого потом была своя жизнь. Пережитое не всегда становится основой для общего будущего, но последующее, каким бы оно ни было, не отменяет прошлого. Наверное, прежде было рано об этом писать. Не получилось бы так спокойно. Так пристально. Так откровенно. Теперь - можно.
Татьяна ШАБАЕВА
Сибирью прирастающая
Горшенин А.
Литература и писатели Сибири. Энциклопедическое издание. -
Новосибирск: РИЦ НПО СП России, 2012. - 572 с. - Тираж не указан.
Энциклопедиями Сибирь не богата. Тем более литературными. Те, что всё-таки появились, были лишь "материалами к словарю" (Н. Здобнов, Б. Жеребцов, Н. Яновский). А. Горшенин в своей книге идёт по стопам своих предшественников, дополняя и расширяя список писателей и давая основные понятия по теории и истории сибирской литературы, без которых не обойтись.
Охватывая взглядом эту широкую, поистине энциклопедическую панораму, понимаешь, что сибирская литература не фантом или призрак, а вполне конкретное явление, имеющее право на существование. Ибо в ней были не только В. Астафьев, В. Шукшин и В. Распутин, которых вспомнит любой, но и сибирское летописание, и толстые журналы (первые аж в XVIII в.), и классики (первые - И. Калашников и П. Ершов, которых знали А. Пушкин и В. Белинский), и литературная среда, "почва", на которой взросли нынешние сибирские знаменитости.
