Не удовлетворившись его травлей в течение дня, мы договаривались и не ложились спать по крайней мере до тех пор, пока он не выключал свет в своей комнате; тогда мы собирались в коридоре напротив двери в его спальню и начинали громко разговаривать друг с другом о нем, изменяя свои голоса в надежде, что он не сможет узнать голоса каждого из нас.
Видя, что никто из взрослых - даже мисс Мерстон - не симпатизировали ему, мы почувствовали ободрение и наслаждались его реакцией на нас. Мы "взяли на время" его очки, без которых он не мог читать; мы взяли их, когда он вешал свою одежду сушиться, и ждали его следующего проявления и его неистовой, яростной, тщетной реакции с большим предвкушением и наслаждением, представляя себе, как он будет беситься и жаловаться на нас.
Пытка Рашмилевича достигла высшей точки и конца, когда мы решили украсть его искусственные зубы. Мы часто передразнивали его, когда он ел он имел манеру сосать этими зубами, которые при этом щелкали у него во рту, - и мы подражали его привычке к большому развлечению большинства присутствовавших. Было что-то такое от всего сердца озорное в нашем поведении, что для каждого было трудно не участвовать в нашем постоянно активном, веселом и злобном воодушевлении. Когда бы бедный Рашмилевич ни находился в какой-нибудь группе, неизменно само его присутствие заставляло всех детей начинать хихикать, непреодолимо и заразительно. Одного его появления было достаточно, чтобы мы начали неудержимо смеяться.
Вызвался ли я добровольно для миссии кражи зубов или меня выбрали - я не помню. Я помню, что это был хорошо обдуманный групповой план, но я был единственным, кто должен был совершить действительную кражу. Чтобы совершить ее, я спрятался в коридоре снаружи его комнаты однажды ночью. Группа из пяти или шести других детей начала производить различный шум снаружи его комнаты: вопить, дуть через гребенки, которые были завернуты в туалетную бумагу, делая вид, что мы привидения, и вызывая мрачно его имя, предсказывая его неминуемую смерть и т. д. Мы продолжали это нескончаемо, и, как мы и предвидели, он не смог сдержать себя. Он выскочил из комнаты в темноту в ночной рубашке, крича в бессильной ярости и преследуя группу по коридору. Это был мой момент: я вбежал в его комнату, схватил зубы из стакана, в котором он держал их на столе у кровати, и выскочил с ними.
Мы не предполагали, что и как делать с ними - мы не пошли так далеко, чтобы подумать, что мы могли забрать их навсегда, - и после долгого обсуждения решили повесить их на газовую установку над обеденным столом.
Все мы, конечно, присутствовали на следующее утро там, жадно и нетерпеливо предвкушая его появление. Никто не мог быть более подходящей мишенью для наших махинаций: как и ожидалось, он вошел в обеденную комнату, его лицо сморщилось вокруг рта из-за отсутствия зубов - само живое воплощение срывающейся ярости. Он бранил нас словесно и физически до тех пор, пока столовая не была встревожена, так как он гонял нас вокруг, стола, требуя пронзительными криками возвращения его зубов. Все мы, как будто неспособные остановить беспокойство и восторг, начали бросать быстрые взгляды вверх над столом, и Рашмилевич наконец успокоился достаточно надолго, чтобы взглянуть вверх и увидеть свои зубы, висевшие на газовой трубе. Сопровождаемый нашими торжествующими криками и смехом, он встал на стол, снял их и вернул их себе в рот. Когда он сел снова, мы поняли, что на этот раз зашли слишком далеко.
Он сумел съесть свой утренний завтрак с некоторым холодным тихим достоинством, и хотя мы продолжали подсовывать ему шутки, то скорее равнодушно, наши сердца не отвечали на них. Он холодно посмотрел на нас, с чувством, которое было даже больше, чем ненависть, - взгляд его глаз был как у раненого животного. Он повел дело через мисс Мерстон, которая затем нескончаемо перекрестно допрашивала нас. Я, наконец, признался в краже и, хотя все мы получили черный знак в ее черной книжке, она сообщила мне, что я теперь возглавлял список с громадным отрывом от других. Она держала меня в своей комнате, в то время как распустила других детей, чтобы перечислить список вещей, которые она снова отметила против меня: я не поддерживал достаточную чистоту в хлеве; я не подметал двор регулярно; я не вытирал пыль в комнате Гурджиева как следует; куриный двор был обычно в беспорядке; я не заботился о своей собственной комнате, о своей одежде и внешнем виде. В добавление, она чувствовала без сомнения, что я был заводилой во всех кознях против бедного старого м-ра Рашмилевича.
Так как была уже ранняя весна и прибытие Гурджиева из Америки было неминуемо, я обратил некоторое внимание на ее слова. Я прибирал птичий двор и по крайней мере немного улучшил состояние большинства моих обязательных работ, но я еще жил в какой-то сказочной стране и откладывал на потом как можно больше дел. Когда мы узнали, что Гурджиев собирается прибыть - это сказали нам Утром того дня, когда он должен был появиться в Приэре, - я осмотрел состояние моих домашних работ и ужаснулся. Я понял, что мне не удастся привести все в порядок до его приезда. Я сосредоточился на тщательной уборке его комнаты и подметании двора - это были наиболее "видимые" мои обязанности. И, преисполненный вины, вместе того, чтобы бросить свою работу, когда он приехал, я продолжал подметать двор, а не пошел его встречать, как все остальные. К моему ужасу, он послал за мной. Я подошел робко, чтобы присоединиться к группе, ожидая какого-нибудь немедленного возмездия за свои грехи, но он только горячо обнял меня и сказал, что он рад видеть меня, и что я должен помочь отнести его багаж в комнату и принести ему кофе. Это было временным облегчением, но я страшился того, что должно было произойти.
13.
Гурджиев вернулся из Америки в середине недели, а в субботу вечером состоялось первое общее "собрание" всех в Приэре в доме изучения. Дом изучения - это отдельное здание, первоначально это был ангар. С одной стороны в нем была возвышенная, покрытая линолеумом сцена. Прямо напротив сцены был небольшой шестиугольный фонтан, оборудованный электричеством так, что различные разноцветные блики играли на воде. Фонтан обычно использовался только во время игры на пианино, которое было с левой стороны сцены, если стоять к ней лицом.
Основная часть здания, от сцены ко входу в противоположном конце, была заставлена восточными коврами различных размеров и окружена небольшим барьером, который отделял большое прямоугольное открытое пространство. Стороны этого прямоугольника по барьеру окружали подушки, покрытые меховыми коврами, и именно здесь обычно сидело большинство студентов. Позади барьера, выше уровнем, были скамейки для зрителей, также покрытые восточными коврами. Около входа в здание была маленькая перегородка, приподнятая на несколько футов от пола, на которой Гурджиев обычно сидел, а над ней был балкон, который редко использовался, и то только для "важных" гостей. К крестообразным балкам перекрытия был прибит покрашенный материал, который свисал волнами, создавая эффект, как в церкви. Интерьер внутри здания производил впечатление неуместности разговора громче, чем, шепотом, даже когда там было пусто.
В тот субботний вечер Гурджиев сидел на своем привычном месте, мисс Мерстон сидела около него на полу со своей черной книжкой на коленях, а большинство студентов сидело вокруг, внутри, барьера, на меховых коврах. Вновь прибывшие и "зрители" или гости были на высоких скамейках позади барьера. М-р Гурджиев объявил, что мисс Мерстон зачитает все "проступки" всех студентов и что нарушителям будет отмерено надлежащее "наказание". Все дети, и возможно я, особенно ждали, затаив дыхание, что мисс Мерстон прочитает из своей книжки, которая, оказалось, была не в алфавитном порядке, а в соответствии с числом совершенных проступков. Как мисс Мерстон и предупреждала меня, я возглавлял список, и, публичное чтение о моих преступлениях и проступках было очень долгим.
Гурджиев слушал спокойно, время от времени бросая быстрый взгляд при том или ином проступке, иногда улыбаясь при чтении определенного преступления и прерывая мисс Мерстон, только чтобы записать, лично, действительное число особых черных заметок. Когда она кончила свое чтение, в зале наступила торжественная, неподвижная тишина, и Гурджиев сказал, с тяжелым вздохом, что все мы создали большое бремя для него. Он сказал затем, что нам будет объявлено наказание согласно числу совершенных проступков. Естественно, меня назвали первым. Он показал мне жестом сесть на скамейку перед ним, и затем мисс Мерстон вновь прочла мои проступки подробно. Когда она кончила, он спросил меня, признаю ли я все это. Я соблазнялся отвергнуть некоторые из них, по крайней мере частично, и доказать извиняющие обстоятельства, но торжественность мероприятия и тишина в комнате мешали мне. Каждое произносившееся слово падало на собрание с ясностью колокола. У меня не было мужества произнести какое-нибудь слабое оправдание, которое могло прийти в мой ум, и я признался, что список был точен.
