Это «есть хочется» было для индустриальных районов Юга России сущим бедствием на протяжении нескольких лет в ходе и после Гражданской войны. Массовый голод в Донбассе постоянно увеличивал отток населения и рабочей силы. Особенно катастрофическим был для региона голод между осенью 1921–го и весной 1922 г. — по последствиям для Донецкого бассейна он был более тяжелым, чем голод начала 1930–х, который теперь в украинской литературе принято называть Голодомором.
Римско — католический священник из Франции Пий Эжен Неве, который прожил в Макеевке с 1906–го по 1926 год, так описывал страшные сцены донбасского голода 1921–1922 гг., свидетелем которого ему пришлось стать: «В прошлое воскресенье фунт мяса стоил 37 тыс. рублей, и никто не знает, было ли это мясо забитого животного или животного, умершего от эпидемии. Если я расскажу вам о некоторых зверствах, которые творятся из — за голода, или опишу вам тот океан страданий, которые переживают бедные русские люди, ваши волосы встанут дыбом. Мы являемся свидетелями сцен, которые напоминают описание осады Иерусалима у Флавия Иосифа. Матери убивают своих детей, а потом совершают самоубийство, чтобы положить конец своим страданиям. Повсюду мы видим людей с изможденными лицами и распухшими телами, людей, которые с трудом передвигаются и которые вынуждены есть дохлых котов, собак и лошадей. Неудивительно, что здесь так часто случаются тиф, холера, цинга и даже сап. В Европе должны знать, что переживает Россия. Неужели христиане больше не возмущаются от мысли, что тысячи умирают с мыслью о куске хлеба?»[1239].
В том числе и благодаря стараниям отца Неве (будущего католического епископа Москвы) Европа обратила внимание на страшный голод в Донбассе. 14 декабря 1921 г. «Комитет Нансена», занимавшийся спасением голодающих России подэгидой Международного Красного Креста, учредил свою миссию в Харькове на Садово — Куликовской, 2. С 13 февраля 1922 г. в качестве представителя Нансена там появился 34–летний офицер норвежского Генерального штаба Видкун Квислинг, позже ставший диктатором Норвегии и мировым символом коллаборационизма (кстати, находясь в Харькове, Квислинг нашел себе поочередно двух жен из числа местных красавиц)[1240].
Судя по исследованию миссии Квислинга, по состоянию на март 1922 г., когда бедствие уже пошло на убыль, в Донбассе голодало около 655 тыс. человек. Детская смертность в Екатеринославской губернии достигла уровня 31,4 % (для сравнения — в 1903 г. она составляла 18,6 %). В Юзовском районе 18 из 26 уездов были объявлены зоной бедствия. По данным Квислинга, в этом районе голодали 48 тыс. детей и более 64 тыс. взрослых, что составляло на тот момент 38 % всего населения и без того обезлюдевшего после войны района. Одной из жертв донецкого голода и сопутствующих эпидемий была и первая жена Никиты Хрущева — Ефросинья Писарева[1241].
Обложка книги «Крестьянин из Макеевки» о епископе П. Неве
Причем, в отличие от голода 1932–1933 гг., затронувшего в первую очередь деревню, голод 1921–1922 гг. больнее всего ударил по индустриальным районам Юга России и крупным городам — Запорожью, Харькову, Юзовке, Макеевке и т. д. Вскоре это привело к драматическим изменениям в этнической структуре населения ряда индустриальных центров бывшей Донецкой республики. Во время Гражданской войны и голода многие коренные жители края (особенно русские рабочие и русская интеллигенция) покинули обжитые места — рабочие в основном подались в более сытые регионы центральной России, интеллигенция составила ту волну русской эмиграции, которая после 1920 г. заполонила улицы Парижа, Константинополя, Белграда и Праги. Как только голод и война закончились и началось стремительное восстановление промышленности края, на предприятия Юга России хлынул поток рабочей силы из деревень Центральной Украины. В результате буквально в течение 4–5 лет русское национальное большинство ряда крупных городов УССР превратилось в подавляющее меньшинство (см. цветн. вкладку)[1242]. Это дало основания Николаю Скрыпнику уже в 1926 г. на заседании ВЦИК называть русских Украины «национальным меньшинством» — термин, который доселе к русским Юга России не применялся[1243].
Конечно, Россия тоже не была безучастным зрителем бедствия, которое охватило в начале 1920–х годов Донбасс. Москва, несмотря на то что ей надо было спасать и жителей голодающего Поволжья, постоянно посылала на Юг хлеб. По некоторым данным, помощь голодающему Донбассу составила до 650 тыс. пудов зерна[1244].
По всему советскому государству (не надо забывать, что по состоянию на середину 1921 г. большевики контролировали далеко не всю Россию) была развернута кампания «Донбасс — сердце России!» с призывом собирать средства и продукты для голодающего края. Непосредственное руководство этой кампанией осуществлял Серго Орджоникидзе (см. цветн. вкладку).
Сейчас лозунг «Донбасс — сердце России!» и соответствующий плакат 1921 года могут кого — то и удивить. Но еще тогда, в начале 1920–х годов данный слоган не удивлял ни самих донбассовцев, ни жителей России. Как бы большевики ни говорили о борьбе за «советскую Украину», но, воюя за Донбасс, они довольно четко ставили задачу объединения его с общероссийским государством — не столь важно, в какой из республик. «Для нас один выход, — писала в те годы правительственная газета «Экономическая жизнь», — …добиться, как можно скорее, воссоединения с Россией Донецкого бассейна и Кавказа — этих основных источников нашего экономического существования, прежде чем добрые наши союзники успеют выкачать оттуда все имеющиеся запасы для себя»[1245].
Сами жители Донбасса, несмотря на то что уже успели побывать к началу 1920–х годов в различных государственных и полугосударственных образованиях, продолжали считать себя русскими, имея в виду, разумеется, не столько этническую принадлежности, сколько государственную. Анализ различных документов того периода свидетельствует о том, что чаще всего в ходе различных общественных мероприятий население Донецкого бассейна «забывало» о своей принадлежности Украинской ССР или фактически не знало об этом.
Так, первомайский митинг в Луганске в 1919 г. вспоминал о «победоносном пролетариате России» вообще и о «смелых борцах Красного Луганска» в частности, бросал клич «Стойте же смело, товарищи, на подступах Русской Революции!», призывал к единению «русских рабочих и крестьян», но ни словом не упоминал о советской или какой бы то ни было еще Украине[1246].
Да что там говорить о луганцах, если даже Всеукраинский съезд профсоюзов, обращаясь к защитникам Луганска, писал: «Организованный пролетариат Юга России в лице своих профессиональных союзов шлет вам братский привет, выражает твердую уверенность в том, что общими дружными усилиями победим контрреволюцию и водворим в России нашу власть»[1247].
Съезд волостных ревкомов Юзовского района еще в феврале 1920 г. принимал резолюцию, в которой отмечалось, что съезд «настаивает на скорейшем экономическом и политическом слиянии Донецкой губернии с Советской Россией в едином ВЦИК Советов»[1248].
Побывав в течение двух лет в нескольких административно — государственных образованиях — в Донецкой республике, в УНР, в Украинской державе, в УССР, в «единой и неделимой России», — жители Донбасса не переставали считать себя составной частью общероссийского государства. И, как это ни покажется кому — то парадоксальным с точки зрения современных идеологем, большевики в этом смысле многим казались центристами на фоне националистической Центральной Рады, настаивавшей на отделении Украины от России, и Деникина, выступавшего, как и большевики, за «единую и неделимую Россию», но категорически запрещавшего украинский язык.
Большевики, с одной стороны, распространили действие законов России на территорию Украинской ССР — абсолютно по сценарию лидеров Донецкой республики. Они постоянно заявляли: «Вольная и независимая Украинская Социалистическая Советская Республика… будет идти рука об руку с вольной и независимой социалистической Советской Россией. Объединение их армий в одну русско — украинскую Красную Армию будет служить залогом прочности этого союза». Некоторые из них даже не стеснялись в открытую использовать лозунг «единая и неделимая» в отношении общероссийской партии большевиков, что вызывало гневные филиппики от национал — коммуниста Н. Скрыпника[1249].
Но с другой стороны, большевики, в отличие от Деникина, не отрицали права украинского языка на существование и свободное развитие. Возвращаясь на Юг России в конце 1919–го — начале 1920 г., они провозглашали: «Украинская культура, преследовавшаяся как старым правительством, так и белогвардейскими властями Деникина, глумившимися над украинским языком, закрывавшими украинские школы, получит возможность развиваться свободно при содействии самой рабоче — крестьянской власти. В трудовой школе Украинской Советской Социалистической Республики украинский язык станет мощным и действительным средством освобождения украинских трудящихся масс от темноты и невежества. Да не будет больше никакого национального гнета, да исчезнут всякие национальные привилегии!»[1250].
