— Представьте себе, — говорил он, садясь у меня за стол, — какое происшествие: кот, черный, здоровый кот, неизвестно чей (никто из соседей не признается к нему), повадился, представьте, цыплят у меня таскать. За четыре дня — двадцать семь цыплят!
Он особенно подчеркнул голосом это внушительное число и посмотрел выжидательно на меня. Я сочувственно покачал головой.
После этого мы немного помолчали. Затем хозяин осторожно допросил меня, кто я, по какому делу в Черкасске, откуда и проч. И затем разговорились. Хозяин мой, давно исполнявший одну из выборных станичных должностей, оказался человеком, очень хорошо осведомленным с положением дел и в станице, и в областном городе, и притом весьма общительным.
— Да, старина вывелась окончательно, — говорил он не без сожаления: — бывало, одна река сколько нам давала у кого судно было, — верных тысячи две-три в лето! А теперь река лишь разоряет, пользы же никакой не произносит. Пароходы весь заработок отшибли. Пока их не было, мы на своих суднах работали; пришли пароходы, все отобрали!..
— А на рыболовстве как это отразилось? — спросил я.
Мой собеседник лишь махнул рукой:
— Рыболовство теперь ровным счетом ничего не дает! Так, что лишь для себя кому посолить, и то нет ничего! Сейчас все наши рыбалки туда, на взморье, ездят. У нас самый доход теперь — огурцы, яблочки красные, называемые «царские», или помидоры. Только один, можно сказать, источник… Посевами хлеба мало кто занимается, больше в аренду стали сдавать. Казачество, можно сказать, против прежнего произошло в нищету! Не угодно ли, — теперь ежегодно мы станицей затрачиваем по десяти тысяч на справу казакам в полк… Редкий справляется на свой счет. А потом извольте выворачивать эти деньги из его земельного пая, — двадцать лет надо продавать! Да хорошо еще, если жив останется, а хлопот!.. Помер, так и пропали станичные деньги!..
— А прежде на свой счет снаряжались?
— Прежде это, бывало, первый порок, ежели кто обществу задолжает. За порок считалось!.. Справа была добровольная…
— Отчего же теперь так? Беднее стали жить?
— Как можно сравнить! Прежде жили широко! Заработает за лето тысячу-другую рублей, а зиму — всю зиму гуляет! Он не дорожит тем, чтобы осталось, кутит на все… Не хватит, — берет вперед под работу! И всем хватало, у всех были деньги. А теперь в бедственность произошел народ. Сейчас нас одной этой «справой» доняли до того, что казаки стали в мещанство переходить. Придет со службы, явится в правление, возьмет приговор и — до свидания, станичники!.. Диковинное дело, что такое стало! Войны нет, а для нас одно разорение: то одно, то другое подай! К лошадям — приступу нет, дороги! вещи бери у комиссионера, и какие вещи? Сапоги не то, что по грязи, по росе нельзя надеть, сейчас развалятся!..
Мы долго беседовали на эту, уже сделавшуюся обычной, тему. Жалобы на разорение казачества я слышал уже не в первый раз, — это стало общим местом. И если старочеркасский или «низовый» казак, экономическое положение которого, по моим наблюдениям, во много раз лучше, чем верхового казака (напр., медведицкого или хоперского), — если низовый казак находит резонные причины для жалоб на разорение, то верховой казак тем паче должен жаловаться на то же самое, и он, действительно, изливается в сетованиях еще с большим ожесточением и страстностью. Общие причины жалоб — «утеснение» казачества, не только земельное утеснение, зависящее от увеличения народонаселения, но и стеснение во всех других сферах жизни: стеснение со стороны администрации, выражающееся, главным образом, в крайней требовательности по отношению к военной службе: в строгих штрафах за малейшую неисправность второй и третьей очереди, в частых смотрах, учебных сборах (май месяц — время рыбной ловли и наибольшего торгового движения по Дону пропадает для большинства казаков в «майском» ученье), отсутствие доступа к образованию, вызванное закрытием средних учебных заведений, закрытие доступа к посторонним заработкам (напр., частная служба на железных дорогах, пароходах, на заводах и проч.), так как ни один казак не может быть уволен в отпуск из станицы больше, как на месяц, и всякую минуту должен быть готов на случай мобилизации; постоянное вмешательство окружной и войсковой администрации в станичное самоуправление, имеющее не всегда полезный для станицы результат, а всего чаще какое-нибудь отчисление на предмет, от пользы станицы весьма отдаленный. И проч., и проч.
— У нас один, два, три лица богатеют, — говорил мой собеседник; — а казачество нищает. Конечно, говорить о многом нельзя, а то тут было бы что рассказать… Кабы писатель Гоголев был жив, он бы такой еще роман написал, что мое почтение… А взять опять войсковой собор…
Собеседник мой не стал говорить и махнул лишь рукой.
Мы кончили чаепитие и вышли на балкончик. Солнца уже не было видно; оно садилось там где-то, за строениями; длинные, сплошные тени потянулись по небольшому двору. Я расспросил у своего собеседника, как удобнее всего осмотреть станицу, и пошел.
По узким и кривым улицам, немощеным, конечно, в иных местах поросшим травой или покрытым огромными кочками, я обошел сравнительно небольшую часть станицы, потому что Старочеркасск растянулся чуть не на десять верст (он составился из 11-ти станиц). Поблизости к собору он напоминает, до некоторой степени, город: дома каменные, двухэтажные, довольно красивые; на улицах — торговля… подсолнухами и арбузными семенами, которые усердно грызут здесь, кажется, все без исключения, начиная с детей и кончая дамами и барышнями. Но чем дальше уходил я от собора, тем более Старочеркасск из города превращался в самую обыкновенную низовую станицу: выкрашенные в желтую краску домишки на высоких деревянных фундаментах, или «с низами», т. е. с нижним полуэтажом, с деревянными галерейками («балясами») кругом, тесно лепились друг к другу; густая зелень маленьких садиков выглядывала на улицу через живописные развалины плетней, разрушенных и поваленных половодьем. Казачки в кисейных платочках и в блузах с широкими рукавами встречались на улице с ведрами на плечах; в иных местах видны были на огородах их фигуры, облокотившиеся на мотыки, в довольно живописных позах, с высоко подобранными подолами. Встречавшиеся со мной мужчины и женщины кланялись и говорили: «добрый вечер». Казаки вообще считают непременным долгом вежливости раскланиваться даже с незнакомыми людьми.
По длинному деревянному мостику, на очень высоких сваях, соединявшему одну часть станицы с другой, началось уже гулянье. Я посмотрел на открывавшиеся с моста окрестности станицы, — огромный, ровный, как доска, луг с рощами верб, — и пошел к Дону. Солнце уже село; заря слабо горела на западе; надвигались сумерки. Тихо было все. На барках зажглись огоньки, и в высоком небе загорелись серебристые звезды. В глубине реки, гладкой, как зеркало, точно застывшей, отражалось и небо со звездами, и барки, и плоты с своими огоньками. Где-то на воде скрипела гармоника; у станицы пел женский голос; тихий говор иногда слышался на берегу. Родная река опять приковала меня своею невысказанной прелестью тишины и молчаливой думы… Я сел на опрокинутую на песке лодку и задумался. Неподалеку от меня мирно беседовали несколько человек местных обывателей. Старый солдат неторопливо рассказывал о том, как некоторые ученые люди тщетно старались добраться до вершины Арарата, чтобы увидеть ковчег. Рассказчик стоял на строго фактической почве; ничего фантастического не было в рассказе. Собеседниками его были белый, как лунь, приземистый старик-хохол и два казака, один — высокий, бородатый, молчаливый, другой — небольшой, молодой, с усами, живой и разговорчивый.
— Значит, не допущает? — спросил старик.
— Закрыт, — отвечал рассказчик: — тучами закрыт. Снег пойдет, кура…
— И летом?
— Круглый год! Дюже места там высокие такие.
— Нет! значит от духа святого так! — сказал решительным тоном старик: — нельзя! Дух святой не допущает.
Но собеседники его не совсем согласились с этим, и молодой казак заспорил. Спор длился весьма долго. С первоначальной темы незаметно перешли на другую (о давности земли), на третью и т. д. Спорили и об облаках, и о небе, и о «том свете», и о сновидениях. Старик вошел в величайший задор. Он делал совсем невероятные ссылки на священное писание и беспрестанно говорил своим оппонентам — солдату и молодому казаку: «брешешь! брешешь!» Наконец-таки поссорились…
— Чего брешешь? — вскочив с своего места и сильно жестикулируя, кричал старик своим дребезжащим голоском: — кровь — это в нутре, нутренность, а какая же кровь в ногах?
— Да кровь по всему человеку ходит, — возражал солдат.
— Э, старый дурень! — с раздражением сказал молодой казак по адресу старого: — его не переспоришь! Все он знает и окроме себя никого не считает… Вот фарисей! право, фарисей!
