Горько! Горько!
Для Бутурлина вся эта суета вокруг дивана была приговором. Он, скорее всего, так и не узнал о кадровой чехарде в Греми, но что история Хворостинина повторяется, было понятно даже стрельцам. Сил отстаивать город становилось все меньше, а вскоре на помощь молодому шамхалу подошли и турки из Дербента, совсем немного, зато с двумя пушками, пусть и малого калибра. Тем не менее русские держались. Даже когда часть укрепления была взорвана, прорваться в крепость горцам не удалось. И тем не менее потери и растущее число раненых давали о себе знать. Когда раздосадованный неудачами Султан-Мут вновь предложил решить дело миром, Бутурлин согласился. Однако, помня прошлое, потребовал, чтобы горцы отошли от Тарков и освободили путь, дав в заложники сына шамхала, а также клятвы на Коране, что шамхал позаботится о больных и раненых, которых нельзя взять с собой, а потом, подлечив, отпустит их. Встречное требование – тоже дать сына в заложники и дать клятву на кресте, что русские никогда больше не придут в Тарки, – воевода отверг, справедливо указав, что он уходит, так что в заложнике нет никакого смысла, а «шерть дати то не мое, холопье, но государево дело». На том и поладили. Шамхал начал готовиться к свадьбе с дочерью аварского хана, пригласив все 20000 джигитов быть дорогими гостями, а русские, оставив всех больных и раненых на попечение горцев, выступили из Тарков и двинулись к Сулаку. Шли, говорят, беспечно, зная по опыту, что клятва на Коране для мусульманина нерушима, но, увы, не зная ни что еще до начала переговоров Султан-Мут авансом выхлопотал у некоего святого старца, обитающего в горной пещере, освобождение от любых клятв, данных неверным, ни что выданный в аманаты сын султана на самом деле вор-смертник, давший согласие сыграть роль в надежде, что кривая вывезет. Так что, выкатив 200 бочек бузы и хорошенько разогрев дорогих гостей, счастливый жених предложил вместо положенных по канону скачек резать гяуров, благо те, идиоты, сложили громкие палки в телеги.
Это сообщение воодушевило джигитов особенно. И поскакали. А догнав и отрезав от обоза, сперва по-хорошему предложили сдаться и принять истинную веру, в ответ на что, к удивлению великодушных горцев, неблагодарные гяуры, даром что обескураженные, слова не говоря, пошли в рукопашную. Предания горцев, отдадим должное, рассказывают об этом сражении очень уважительно, особенно о самом Бутурлине, который дрался, как «седобородый дэв», воодушевляя своих людей, дравшихся, «пока не падал последний человек, боясь, – как говорит летописец, – не смерти, а позора». В многочасовой резне полегли и Бутурлин, и Плещеев, и все стрельцы, до последнего, однако «двухсотых» горцев, когда все кончилось, насчитали почти вдвое больше, а в их числе оказался и «кошмар Кахетии». После чего оставленные в Тарках больные и раненые русские были по приказу безутешной невесты, так и не успевшей стать женой, выведены на майдан и торжественно разорваны на куски.
А затем была Смута, и России стало не до Кавказа. С последствиями. Прежде всего, туговато пришлось кабардинцам. Там дом Кайтыкуэхэ, найдя общий язык с Крымом, начал исламизировать соседей, параллельно наладив бесперебойную поставку рабов на рынки Кафы, с ханской помощью вытеснив дом Идархэ и дом Талостанхэ, по старинке считавшие, что людьми торговать нехорошо, далеко на восток. Еще круче пришлось грузинам и дагестанцам. Шах Аббас оказался крут. Он бил турок в хвост и в гриву, наращивая обороты из года в год и выстраивая великий Иран очень успешно, но безо всякого гуманизма. Суннитов за людей не считал, местную знать резал под корень при малейшем писке, не щадил и простой люд, заселяя освободившиеся после зачисток земли кочевниками-шиитами. К христианам относился немного мягче, но любые попытки хоть как-то лавировать или заикаться об автономии карал свирепо, десятками тысяч угоняя выживших в глубинные районы Персии. Только в Кахети, подросший царь которой попытался было не возражать даже, а о чем-то просить, ссылаясь на старые договоры, Аббас, после заключения в 1612-м Серавского мира с турками взявшийся унифицировать Закавказье, уничтожил до 70 тысяч и увел в плен до 100 тысяч человек. Горцев же, как он говорил, «должно считать дикими животными, непригодными ни к стрижке, ни к дойке, а потому избавиться от них будет благом». Присяги не помогали. Шах был уверен, и правильно уверен, что верить этим людям опасно. Ничего удивительного, что в полной безнадеге горские князьки кинулись за помощью к Москве, только-только начавшей выползать из пропасти. 28 июля 1614 года посол шамхала Гирея Томулдук передал в думу письмо с раскаянием за «дерзость брата и отца, посмевших нанести природному государю нашему и людям его обиду», и слезной мольбой о покровительстве. В ответ в сентябре 1614 года в Тарки прибыла миссия Ивана Селиверстова, принявшая от общего схода элиты Шамхалата грамоту с клятвой «быти отныне всем в одиночестве и служити, и прямити… государю, и добра во веки хотети, и впередь быти под… царского величества высокою рукою в холопстве не отступним навеки», а в ноябре шамхал Гирей отдельно поклялся «литовке Маринке с сыном не служити и к шах Басу от царского величества не отстати, быти в прямом холопстве под царскою высокою рукою неотступным и верным навеки». В обмен Москва замолвила слово перед Исфаханом, и Аббас, готовя новый тур войны с Османами, уважил союзника. Поход не состоялся. Правда, Дагестаном занялись другие, более компетентные ведомства.
Менее всего хотелось бы исследовать драку пауков в банке, описывая перипетии «тихого» изнасилования персами Дагестана. Достаточно сказать, что полилось много крови. Как и в Грузии, где, осознав, что меч навис не только над государственностью, но и над верой, князья, временно забыв об играх, оказали Аббасу достаточно мощное, хотя и безуспешное сопротивление. Все попытки подросшего царя Теймураза Кахетинского добиться хоть какого-то объединения княжеств Кавказа, не обращаясь за помощью к Турции, дабы лекарство не оказалось страшнее болезни, проваливались одна за другой. Время от времени, когда кровопролитие становилось совсем уж неприличным, терские воеводы, имевшие приказ царя «в последнем случае именем Господа нашего сирых защищать», посылали войска, кое-как наводившие порядок и тотчас уходившие восвояси, а 12 апреля 1618 года князь Казы Ханмурза от имени шамхала Андия вновь подтвердил верность Шамхалата «государю нашему царю». Пять лет спустя клятва была подтверждена его наследником, шамхалом Ильдаром, первым из горских владетелей, получившим из Москвы жалованную грамоту на шамхальство с «большой государственной печатью» с условием не беспокоить Кахети и в течение всего срока правления, несмотря на недовольство подданных, слово державшим. А в 1643-м, после смерти Ильдара, убийства его сына Айдемира и начала нового тура персидско-турецких войн, на сей раз, поскольку великого Аббаса уже не было на свете, пошедшего далеко не в пользу Ирана, сход дагестанской знати направил в Москву грамоту с требованием «о нас забыти, отныне к нам дела не имети, что твоего государева величества веление грузин не утеснять нам, храбрым людям, в обузу и ущемление». В сущности, с этого момента говорить в Дагестане лет на 150 стало не с кем. Шамхалат практически перестал существовать, а серьезно отреагировать на мольбы Теймураза, проигравшего все и бежавшего в Москву, русское правительство уже не имело возможности. Не то чтобы веры тамошним клятвам уже не было, Кремль долго обиды не таил, но слишком уж горячая каша заваривалась на куда более приоритетных европейских фронтах.
В точности ответить на вопрос, кто такие башкиры, не рискнут, пожалуй и уфимские историки. Ясно лишь, что на костяк из угорских аборигенов Урала век за веком, начиная в времен неведомых, накладывались осколки всех племен и народов, шедших на запад с востока, по тем или иным причинам отставшие от своих и после неизбежных битв за место под солнцем нашедшие это место среди чужих, с годами ставших своими. Чтобы выжить и прижиться, нужно было только мужество, мужество и еще раз мужество. Слабые не выдерживали, но слабы были далеко не все. В любом случае, к Х веку, когда великий Ибн Фадлан, проезжая в 921-м через будущий Башкортостан, описал населяющий его народ, «баш-корты» (то ли «волкоглавые» – не этноним, а собирательное наименование, из-за специфических головных уборов или особого боевого клича, а может быть, «вожаки волков», по имени стародавнего хана) уже были многочисленным и сильным племенем. Вернее, союзом племен (Мин, Бурзян, Кыпчак, Юрматы и так далее) разнообразного происхождения, говорящих на странной смеси угро-тюрских языков и, в свою очередь, разделенных на кланы, кочевавшие по обе стороны Среднего и Южного Урала от слияния Волги с Камой аж до Тобола. Обильные пастбищами, а значит, и скотом, «волкоголовые» кормились также всеми видами охоты, рыболовством и сбором дикого лесного меда.
