Мы расточены, как никогда ещё не были расточены за всю русскую историю, – ни земли под ногами, ни неба над головой. Попробуешь нащупать границы жизни и упрёшься в туман. Живём обыдёнкой – «ночь простоять да день продержаться». Ведь это, кажется, у нас сегодня на знамени написано. А я думал: вот послал Господь повод! Как, думаю, ухватятся, как съедутся сюда! Господин Лужков приедет к нашему губернатору, тамошняя Дума с нашей Думой сядут за их плечами и будут говорить принародно, при телекамерах о том, что же это такое сегодня – крепкое русское государство? А мы сойдёмся, как в лучшие дни, и увидим, что до нас есть кому-то дело. Но мы «Псковитянкой» и ограничимся. И после спектакля, как вы догадываетесь, мы разойдёмся, говоря не о русской государственности, а о теноровых, басовых партиях, о дирижёрской культуре, о Римском-Корсакове и т.д. А вовсе не о том, почему эта пьеса у Мея появилась, почему Римский-Корсаков оперу писал, что ранило их в этой драме посреди тоже не очень крепкого государства.
– Она написана как бы в ответ революционным волнениям 1860-х. Наверное, для того, чтобы люди подумали, как трудно было объединяться и как легко всё может расколоться…
– Вот-вот… А у нас – «проект» – эффектный повод для трансляции. Угрюмый критик-народник Михайловский сказал когда-то с горьким предчувствием, будто на столетие вперёд заглянул: «Когда-нибудь дьявол эстетики погубит ангела этики». Помните потрясший мир взрыв башен Торгового центра 11 сентября на пороге нового века, как привет этому началу? Так вот для Карла Хайнца Штокхаузена, великого композитора и блестящего постмодерниста Германии, по его признанию, этот взрыв был по красоте «эстетически ослепительным зрелищем» и послужил поводом сочинить концерт для симфонического оркестра и эскадрильи вертолётов, которые должны были стать знаком нового века. Слава богу, оркестр отказался.
Простите мне это уподобление, но красивым от тревожного отделываться нельзя. «Псковитянка» прекрасна как опера, и хорошо, что она развёртывалась на фоне кремля в Пскове и мы хоть на два часа почувствовали тоску по прежнему единству. Но жаль, что мы не используем поводов, которые даются нам Историей.
Когда-то Виктор Борисович Шкловский, чуть не сразу после революции, возбуждённый ею, посетовал в первую же минуту затишья – «У нас пропала тяга Истории». Как тяга в печи, когда дом с улицей одно. Сегодня только улыбнёшься. Это тогда-то, в 22-м году, пропала тяга? Поглядел бы он сейчас. Вот уж когда пропала, так пропала. Сегодня мы не чувствуем, что присутствуем при чём-то исторически серьёзном, что наше сознание исторично. Как будто навсегда выпали из организма Истории.
В эти дни открывали выставку Петра Павловича Оссовского, и он говорил о ликах, которые писал на Псковской земле. А лица становятся ликами только и единственно в Истории. Когда История перестаёт существовать, остаются только лица. Лица прелестные, правда. Вон сегодня девочки и мальчики – все прекрасны. Но это лица. А лик – это нечто другое, что проступает сквозь лицо, как дыхание образа и подобия божьего. А мы, прогнав Историю, и не замечаем утраты русского лика. История делается при наличии цели у государства. А какая сегодня цель? Мы вычеркнули из словаря, осмеяли и опозорили слово «идеология»», даже статью № 13 в Конституции специально сочинили, чтобы никакая идеология не смела претендовать на первенство. А оказалось, что когда нет идеологии, человек не знает, «куда» он живёт, в какую сторону. Ведь «день простоять и ночь продержаться» нужно во имя чего-то, что наступит завтра. И «простоять» и «продержаться» – глаголы деятельные, а значит, «идеологические». Так что мы и на них не имеем права.
– Всё можно понять: от призывов народ за 70 лет устал. Сейчас у каждого свой путь. Только как его верно определить и выдержать?
– В дни Псковских торжеств прошло несколько мероприятий, в том числе и фотовыставка «Путешествие в Россию» А. Терёхина. Фотографии там просты и не притворяются профессиональными, не стыдясь любительства, потому что в его основе лежит слово «любовь». Так вот там вдруг ловишь себя на том, о чём автор и не думал, – что это горькая иллюстрация слома Истории. Там на одних фотографиях – новенькие храмы и дворцы «с иголочки», реставрированные вчера. Они стоят в живом русском небе на русской земле, поглядывая на себя в зеркало, как они красивы в своих обновах! А на других фотографиях доживают старые храмы и облупившиеся усадьбы. Они могут стоять рядом, только подчёркивая, что мы сделали со своей историей за годы советской власти. Сначала развалили «до основания», а теперь эти же храмы и дворцы восстанавливаем. И тогда гордились разрушением, а теперь – реставрацией. И среди старых мастеров есть те, кто помнит обе стороны медали, и сами были аверсом и реверсом. И храмов-то и дворцов мы восстановили видимо-невидимо, а притвориться, что стали от этого «целее» и твёрже, не получается – дьявол эстетики всё перевешивает ангела этики.
Нельзя сделать бывшее небывшим и сделать вид, что «ничего не было» и наша вера и наше «дворянство» продолжаются с запятой. И церкви-то и дворцы те же, да мы приходим уже посторонними людьми. Они нам «памятники». И верующие мы с оглядкой на традицию и больше подражаем вере, которая была тогда. Бог-то всегда был с нами, да мы прервали с Ним диалог и теперь не знаем, как снова начать. Как ни «обмахивайся крестами» и как ни падай на колени, а вера всё, как лепесток свечи на ветру, колеблется и не может никак утвердиться… Не может почувствовать себя в государстве спокойной, ясной. И государство пока глядит на отделённую веру со стороны. А как может быть посторонним взгляд президента или председателя правительства, когда они осеняют себя крестом вместе с народом. Это ведь не декоративный жест, это исповедание символа веры, за каковое исповедание платили смертью великие мученики Церкви с начала христианства до наших отцов и дедов по этой вере. Вера не может быть реставрированной, а только живой.
– Получая награду в номинации «Слово», вы сказали, что наследие обязывает, а мы – плохие наследники, взорвавшие наследие и царской, и советской России, и Церкви, и русской мысли. Только русский язык сегодня остался не попранным. Хочу спросить: а как же беспокойство специалистов о чистоте языка – уже с телеэкранов идёт неграмотная речь?
– Россия – страна словесная. Когда Церковь чуть устала в XIX веке, сведясь к механическому обряду, слово стало выполнять её обязанности. У нас литература толстовская, достоевская, тютчевская, некрасовская – вся была Церковь! По страшной требовательности к человеку, по исповедной силе. И люди не читали, а молились ею, предчувствуя, что усталость поразит и её, отчего Михайловский и почувствовал, хоть они ещё все были живы вокруг, приближение «дьявола эстетики», который сегодня наконец может быть спокоен, потому что победил в долгой конкуренции.
Сегодня литераторов старого понимания слова, старого духовного служения литературе уже нет. Последним остаётся Валентин Григорьевич Распутин. Его дар полон и высок. И силы его ещё достаточны. Но на дворе кончилась История. А он может писать только исторического человека. Вспомните его книги: деревня умирает, гидростанции рушатся, человек падает, меркнет национальное сознание… – он пишет час падения, пожар разоряемой души, прощание с памятью традиции. Сегодня мы разминулись с Историей окончательно и маемся в чистом поле, притворяясь, что эта пустота и есть новая история. Художники узнают о потере первыми и кричат об этом молчанием, громче, чем их соперники словесным недержанием постмодерна.
– Но по-прежнему справедливо утверждение Горького: «В жизни всегда есть место подвигам», почему же эти герои не попадают в литературу?
– Войдите в ближайший книжный магазин. Стоят Прилепин, Улицкая, Рубина, Пелевин (нарочно беру не худших) – много их стоит, полками! Можно ли представить, что так же полками стоят сочинения Виктора Астафьева, Валентина Распутина, Василия Белова? Чтобы они писали каждый день по новому роману? В страшном сне не представить! А нынешние законодатели, а за ними несчётные мальчики и девочки разных лет потому так много и пишут, что торопятся ухватить ускользающий день, сделать фотографию дня, точечной литературой ухватить точечное существование дня, когда и книжке «лишь бы день простоять и ночь продержаться». Если б они попытались сделать фотографию века или человека в историческом движении, они бы не писали так стремительно. Им бы пришлось задумываться над каждым словом и долго морщить лоб, прежде чем вывести следующее предложение. А моментальный снимок не требует наморщенного лба. Поэтому и пишут, задыхаясь, боясь не поспеть сами за собой, за движением книжного рынка. И читатели задыхаются в стремительно листающихся книжках Дины Рубиной, Владимира Сорокина, Дмитрия Быкова, не успевая запомнить названия. А ведь талантливые люди все. И слово послушно каждому. Но оно – уже только тень прежнего слова, только его оболочка…
