Одним из стержневых стихотворений книги Валентина Устинова или, как сегодня принято говорить — программных, — выступает стихотворение "Земли живая мреть", которое своим заголовком может заставить иного зубоскала съязвить что-то гаденькое в адрес непривычно-забытого ныне слова "мреть", но, если читатель доберётся до конца стихотворения (а магическая сила устиновской поэзии такова, что, войдя в захватывающе-интригующую атмосферу любого из его произведений, читатель, как правило, уже не в состоянии стряхнуть с себя околдовывающего его дурмана и прочитывает разворачивающийся в стихе сюжет до последних строчек), то нет сомнений, что он согласится, что это и есть самое точное слово для обозначения авторского повествования о вечном возрождении природы и бытия, которые каждую весну стряхивают с себя зимнее оцепенение и одурь, и снова живут, как ни в чём не бывало, как бы сигнализируя нам сквозь наше маловерие о том, что вот так же с каждым разочарованием умирает, а с каждым новым огоньком надежды оживает и человечья душа. Всё печальное и грустное в нашей жизни — это такая же мреть, как смёрзшийся в зимние морозы перегной, который с наступлением весеннего тепла отогреет в себе семена, личинки и споры и взорвётся в окружающий мир новой жизнью…
Поэты — если и не постоянные "небожители", то, по крайней мере, обитают духом в гораздо более высоких слоях атмосферы, чем большинство остальных людей. Вот и Валентин Устинов давно уже поднялся в своих поэтических странствиях на вершину мироздания и смотрит на мир с этой почти трансцендентальной высоты, поэтому так часто встречаешь у него такие категории как "провидческая боль", "смертная даль", "пути любви и печали" или "поле времён". (Надо сказать, что времена довольно многими писателями воспринимаются не как нечто безвозвратно исчезающее в прошлом, а как некая свалка использованных чувств и возможностей, наподобие кладбища разбитых автомобилей или, как в рассказе Габриэля Гарсиа Маркеса, — "океана забытых времён".)
Но ни охваченные поэтическим взором дали, ни прожитые им в сердце исторические эпохи не в состоянии остудить в его душе вечной жажды любви, которая то и дело прорывает ткань его стихотворений, придавая им такое неожиданно молодое звучание, как в стихотворении "Ночь на Ивана Купала": "...И ты — озорная, родная опять, / прикрыв наготу росою, / сквозь колдовство и пригляд опят, / меж крыльев папоротников и голубят / выходишь к реке босою..."
Песнь любви — едва ли не доминирующая в творчестве Валентина Устинова; стоит ему затронуть эту тему, и в стихи его моментально врывается настоящий энергетический шквал, ураган любовных стихий. Можно было бы попенять поэту за чрезмерную откровенность в стихотворении "Око", которое следует читать только всё целиком и которое нельзя разрывать на цитаты, но, наверное, надо не иронизировать, а позавидовать этой юношеской способности быть чувственным, которая сохраняется в авторе, будучи неподвластна физическому ходу времени. В любви вообще много метафизического, и в этом Валентин Устинов близок по мировоззрению к уже упоминавшемуся нами выше Габриэлю Маркесу, некоторые эпизоды из романа которого "Сто лет одиночества" перекликаются с сюжетом, а точнее даже не с сюжетом, а — энергетикой стихотворения Устинова "Око", в котором экстаз совокупления лошадей передаётся наблюдающим за ними людям. Да что там людям! Любовь подобна стихии, захватывающей в свой водоворот всё живое вокруг: "...Гром ударил: огромен был день молодой. / Но ничто не исчезло во страхе. / Кони вились и грызлись. А птахи / целовались, любились в ольхах над водой, / в синей роздыми, в солнечном прахе. / Так орало, стенало по весям, лесам / всё живое, так звало друг друга, / что медвяно бурлила округа. / И хоралом вздымалась земля к небесам. / И взглянули мы вдруг друг на друга. // Но забылось тотчас. Потому что меж нас / с тонким визгом неслась кобылица. / А за ней — золотой первобытною птицей — / жеребец, искровенив оранжевый глаз. / Зноем жажды ударило в лица. / Он нагнал и за холку зубами поймал — / словно коршун тетёрку в полёте. / Круп парил — как вселенная плотен. / Она билась — бесился стреноженный шквал. / Но держала свой хвост на отлёте. // Между тем две грозы накатились. Меж них / ствол ударил — слепящий и длинный. / Вопль любви загремел, сотрясая долины. / Но не смог заглушить ни стрекоз у межи, / ни органа лягушек трясины... // Что за день! Ты шептала: "Апофеоз..." / Это кони в лощине за ивой / совершали священное диво / всею солнечной мощью и звонов и гроз. / И, вздохнув, ты шепнула: "Красиво!" / И, вернув фазанов в сарафановый плен, / распростёрлась меж кипени пенной. / И — ныряя в полёт, постепенно — / распахнула сведённые крылья колен. / ...И открылось мне око вселенной".
Нечто подобное мы видим и в тех сценах из романа Маркеса "Сто лет одиночества", в которых описывается любовное буйство, связывавшее Аурелиано Второго с Петрой Котес и заставлявшее всё живое вокруг них плодиться и размножаться. Животными, оказывавшимися в зоне действия ауры их чувств, овладевала нестерпимая любовная жажда: петухи, быки и кролики превращались в этаких мачо, в результате чего двор Аурелиано Второго полнился стремительно размножавшейся живностью, не оставляя хозяевам ничего другого, как устраивать нескончаемые праздники, угощая мясом не только друзей, но и всех желающих. "...С рассветом опившиеся шампанским гости закололи шесть тёлок и отправили туши на улицу — в распоряжение толпы. Никого из домашних это не возмутило. С тех пор как Аурелиано Второй взял на себя заботы о доме, подобные пиршества являлись обычным делом, даже когда для них не было столь уважительного повода, как рождение папы. За несколько лет — без всяких усилий с его стороны, благодаря лишь чистейшему везению — Аурелиано Второй, скот и домашняя птица которого отличались сверхъестественной плодовитостью, стал одним из самых богатых жителей долины. Кобылы приносили ему тройни, куры неслись два раза в день, а свиньи так быстро прибавляли в весе, что никто не мог объяснить это иначе как колдовством. "Откладывай деньги, — твердила Урсула своему легкомысленному правнуку, — такое везение не может продолжаться вечно". Но Аурелиано Второй не обращал внимания на её слова. Чем больше бутылок шампанского раскупоривал он, угощая своих друзей, чем безудержнее плодилась его скотина, тем больше он убеждался, что поразительная удача, выпавшая на его долю, зависит не от его поведения, что всё дело в его наложнице Петре Котес, чья любовь обладает свойством возбуждать живую природу ."
Наверное, во всём этом (речь идёт как о стихах Валентина Устинова, так и о романе Габриэля Маркеса) можно увидеть некоторый перегиб в сторону безудержной эротомании или попытку опоэтирования голого натурализма, но, скорее всего, мы имеем дело с неким естественно-природным, и оттого удивительно гармоничным восприятием любви как процесса духовно-плотского слияния двух существ, идеально совпадающих друг с другом и порождающих в результате этого совпадения некие ультразвуковые вибрации или, может быть, цепную реакцию сродни расщеплению ядерного ядра, но только несущую в себе не смертоносную, а — живородную силу. Плотская страсть, природное начало в человеке — это такая же стихия сотворённого для нас Богом мира, как дождь, ветер или снегопад, и если человек живёт в согласии и гармонии с природой и Богом, тогда всё это — не грех, а естественная полнота жизни, без которой невозможно настоящее счастье. Сегодня поэтизации этой стороны человеческой жизни не чураются даже наши русские батюшки, о чём, к примеру, свидетельствуют стихи из книги священника о. Леонида Сафронова "Затаилась Русь Святая" (Вятка, 2003), которые, точно кадку с выгулявшей бражкой, аж распирает живыми соками здорового человеческого бытия, наполненного всеми доступными человеку радостями. Ну, кто это выдумал, что русские священники, будучи все исключительно суровыми и хмурыми от нескончаемых постов, способны лишь с непримиримой строгостью требовать от всех своих прихожан постоянного плотского воздержания да укрощения всех человеческих порывов?.. Глупости. Наши православные батюшки — такие же живые и страстные люди, как и все остальные, а если судить о них по количеству детей в их семьях, так и ещё и поживее, чем многие из мирян. Отец Леонид и сам этого не скрывает, без всякого ханжеского смущения вынося на обозрение читателя такие вот строки: "Золотая облепиха / бабьим летом расцвела. / Так под старость лет попиха / вдруг с небес попа свела. // Ходит спелым урожаем / с головы до самых пят, / шепчет: "Батя, нарожаем / кучу новеньких попят..."
Любви нужно не бояться, а учиться. Это только не облагороженная духовностью физиология опускает человека до уровня скота, а подлинная любовь поднимает человека до уровня поэта, уча его целомудренному любованию красотой юной женщины, как это происходит в стихотворении Устинова "По околице летнего рая", представляющем собой гимн жизни, молодости и любви, пропетый без единой доли фальши: "...Силы небесные! Ваши победы — / цветень надежды сквозь боли и беды. / Помню: она приносила обеды — / на лесосеку — творог и блины. / И, в поднебесье глазами витая, / в синем восторге смеялась: "Летаю! / Ласковым голубем в небе летаю. / Как наяву. А похоже на сны..." // ...Ну же! Вздымай из воды поколенной / в небо купальницу — око вселенной. / В ливень волос погружай постепенно, / чтобы смеялось, как солнышко в дождь. / Весело! горько! стоять, наблюдая, / как по околице летнего рая / ты — до последней секунды родная — / рядом со мною, но мимо идёшь".
