Дмитрия Быкова «Можарово» (2007) основное внимание уделяется теме инаковости провинции, и она доводится до гротеска: изображая провинциалов чудовищами, умеющими принимать человеческий облик, Быков тем самым выражает свой взгляд на процесс экзотизации, позволяющей отрицать саму человеческую природу Других – то, что мы наблюдали в работах радикальных националистов на Западе.
В последней главе рассматриваются как артхаусные, так и мейнстримные фильмы первых десятилетий XXI века, действие которых происходит в провинции, либо изображающие провинциалов, которые намереваются «завоевать» Москву (значительное подмножество их составляют фильмы и сериалы о «провинциальных Золушках»). Мой анализ включает в себя следующую разноплановую группу кинематографических текстов: сериалы «Линии судьбы» (Д. Д. Месхиев, 2003), «Доярка из Хацапетовки» (А. В. Гресь, 2006), «Широка река» (Д. Ю. Полторацкая, С. Назиров, 2008), фильмы «Глянец» (А. С. Кончаловский, 2007), «Юрьев день» (К. С. Серебренников, 2008), «Однажды в провинции» (Е. А. Шагалова, 2008), «Про любой» (О. И. Субботина, 2010), «Кококо» (А. А. Смирнова, 2012). Я не ограничивала свой выбор лишь масштабными или значительными работами. Некоторые из этих фильмов были отмечены критиками, другие же могут представлять для исследователей российского кино лишь умеренный интерес. Тем не менее популярное кино и телевидение с достаточной точностью отражают культурные дискурсы своего времени с точки зрения развития сюжета и типов персонажей. Что наиболее важно, в каждом из выбранных фильмов содержится эксплицитно выраженное высказывание на тему противостояния «провинция – центр». Фокус на провинции может оказаться ложным ходом, как в первом сериале Дарьи Полторацкой и Станислава Назирова «Широка река», или же эта тема может быть частью другой, более широкой, как в «Кококо» Авдотьи Смирновой, но она всегда присутствует, определяя мотивы персонажей и формируя ожидания зрителей.
В этих фильмах и провинциалы, и жители центра сталкиваются с иерархическими сдвигами и меняющимися представлениями о том, что составляет превосходство (моральное и иное), высказывают и обсуждают противоположные взгляды на среду своего обитания. Представление о провинции как о микрокосме России уже прочно утвердилось – с некоторыми вариациями в зависимости от лежащей в основе идеологии. В отличие от авторов мейнстримного кино, в котором преобладает позитивный взгляд на провинцию, режиссеры артхауса изображают ее моральный, идеологический и политический кризис, тем самым рисуя удручающую картину состояния России в целом. Эти авторы выходят за рамки актуализации метафоры задворок жизни: они изображают провинцию как собственно реальность, поднимая ее ужасы до уровня гротеска и критически оценивая статус-кво, за сохранение которого ратует массовая культура. В топографии этих фильмов провинция, столица и Запад становятся семиотическими маркерами в символической цепи взаимного ресентимента, апофатических определений, неспособных дать устойчивое позитивное представление о России.
Публицистические, литературные и кинематографические трактовки провинциального мифа развивают и деконструируют герметичную национальную модель «мы – мы» в образном пространстве постсоветской символической географии. В этом поиске идентичности России решающую роль играет провинция: сколь бы разрозненно ни звучали ее голоса, провинциальный топос во всех случаях служит для постановки многих неразрешимых, но неизменно повторяющихся вопросов о прошлом и будущем России, включая вопросы о том, что значит быть русским и где искать «настоящих» россиян.
1. Публицистика
«Мы ищем богатство в русской провинции и находим его!»
Люби Воронеж. Москва подождет.
Downtown.ru, 2011
В 1991 году, когда карта советской империи почти в одночасье, как показалось многим, превратилась в карту территории, на которой располагалось более дюжины самостоятельных государств, перед каждым из получивших независимость народов встала одна и та же задача: четко определить свою национальную идентичность в соответствии с новым территориальным статусом. Для народа России, национальная идентичность которого до сих пор была растворена в имперском целом, задача развития этнической идентичности представляла особенную трудность. В то время как народы Украины или Казахстана праздновали обретение своей страны, русские переживали горечь утраты империи. Большая часть исследований постсоветского русского национализма сосредоточена на отношениях между многочисленными этническими группами в границах России и рассматривает напряженные отношения между русским населением и рабочими-мигрантами из новообразованных государств, а также отношения России с этими государствами (конкретно – со странами Средней Азии и Балтии, Грузией и Украиной) [29]. Меньшая часть исследований посвящена многочисленным регионам Российской Федерации, получившим после распада Советского Союза невиданный прежде уровень автономии. Эти регионы и провинции, преимущественно русские, в 1990-е годы пытались воспользоваться этой автономией, чтобы установить контроль над собственными природными ресурсами и промышленностью и взять в свои руки управление. В последующие десятилетия центральная власть вернула себе финансовый и административный контроль над регионами. Однако в это первое постсоветское десятилетие успела сформироваться продолжающая развиваться и по сей день культурная тенденция: вне зависимости от физического статуса регионов, в символической географии России провинция из культурного мифа стала настойчиво претендовать на уникальность и влияние.
По мере того как многочисленные провинциальные регионы реформировали свою экономическую и политическую организацию, они включались также и в процесс концептуального и символического самоопределения. Этот двунаправленный процесс разворачивался следующим образом: культурная элита центра породила националистический дискурс, в котором провинция представлялась обителью истинной русскости. Культурная и политическая элита российской провинции ответила на это собственными текстами, в которых провозглашала новообретенную независимость от центра и гордость за свою провинциальность. В большинстве случаев эти провинциальные деятели использовали идею «провинция – наше все» для продвижения собственных политических или деловых интересов. В этой главе я буду рассматривать газеты и популярные еженедельники общего направления, издаваемые в российской глубинке, а также три ежемесячных журнала: «Русская провинция» (Новгород), «Российская провинция» (Набережные Челны) и «Губернский стиль» (Воронеж) [30]. Особое внимание я обращаю на публикации первого года каждого издания, в особенности на дебютные выпуски, в которых излагается редакционная политика, а также описываются задачи и философия журнала. Передовые статьи, эссе и интервью с крупными политическими и культурными деятелями представляют собой уникальное сочетание непосредственного отклика на миф о провинции с анализом (неакадемическим) этого мифа и его роли в дискурсе национального самоопределения новой России.
В 1990-е годы реконфигурация российской символической географии совпала с реабилитацией дореволюционных понятий и ценностей. Этот пассеистский импульс выдвинул концепцию провинции и само слово «провинция» на передний план социокультурного дискурса. Это слово стало восприниматься как связанное с прошлым и «с памятью культуры», отсылающее «к дореволюционной истории» [Ахапкина 2001: 11]. Один из признаков этой переоценки – волна переименований региональных газет с тем, чтобы подчеркнуть в новых названиях их провинциальность. Моника Спивак представляет обзор употребления этого слова в СМИ, а также в сфере маркетинга и рекламы; она приводит длинный список названий: «Провинциальные новости» («вести», «ведомости»), «Провинциальные
