Из письма Елисаветы Феодоровны к Марии Феодоровне от 24 апреля 1900 г.: «… зная, как Саша (Александр III. — Сост.) мечтал провести здесь хотя бы раз Пасху, так и казалось, что его благословения все это время покоились на ваших детях. Он, как и они, был бы согрет теплым приемом, радушность которого росла с каждым днем их пребывания, перейдя в единую безграничную радость любви и обожания к своим Государям. Тебе довелось пережить это, и тебе знакомо благотворное действие, и какой это воздаяние за тяжелое бремя государственного правления. Это проникло в сердце Аликс, и мы счастливы, что она смогла почувствовать, как русские любят — как ни в одной другой стране, как они умеют любить и могут выразить свое сердце и свою верность».
Из письма государя к Сергею Александровичу от 27 апреля 1900 г.: «Я вполне уверен, что если бы дорогой Папа увидел настоящие плоды твоего управления — Он был бы счастлив и доволен Тобою! Сегодня утром я молился на Его могиле с особенным чувством тихой грусти и внутреннего удовлетворения, сознавая, как будто Папа благословлял меня и разделил мою радость за все испытанное чудное время в Москве!»
Из письма Сергея Александровича к государю от 1 мая 1900 г.: «Господь видимо благословил ваше пребывание; оно мне кажется чудным сном. Все здесь в Москве под вашим обаянием — все еще гудит вами; какое-то осталось еще торжественное настроение».
Царская семья говела в Москве и в 1903 г… И было то же ликование, и те же толпы людей под царским балконом с криками «ура» — «было десятка два тысяч — ужас; фурор неподражаемый». Государь объявил московскому генерал-губернатору «сердечную признательность за неусыпные и плодотворные труды на благо первопрестольной столицы и за образцовый в ней порядок»[36]. «Сердечно провожала нас Москва», — записал в день отъезда в своем дневнике император. Он хотел приехать сюда помолиться еще в 1902 г., но тогда отговорил Сергей Александрович.
В 1901–1902 гг. «хотя и незаметно, но революция уже начала пускать свои корни». По всей России вспыхивали если не волнения, то мелкие недовольства в разных кругах, а в университетах волнения студентов почти не прерывались в течение всего года. И снова пришлось закрыть учебные заведения. Поднималась волна политического террора, захлестнувшая страну в 1905–1907 гг. Погибли единомышленники Сергея Александровича: в 1901 г. — министр народного просвещения Н. П. Боголепов, в 1902 г. — министр внутренних дел Д. С. Сипягин, в 1904 г. — следующий министр внутренних дел В. К. Плеве. Были совершены покушения на обер-прокурора К. П. Победоносцева и Д. Ф. Трепова. Из письма Сергея Александровича к государю после убийства Д. С. Сипягина: «Какая чудесная христианская кончина!».
Между тем, государственной властью не только принимались жесткие меры подавления забастовок и демонстраций, но шел поиск и мирных решений. Так, предложение жандармского полковника С. В. Зубатова взять дело защиты «нужд и потребностей» рабочих в руки правительства было поддержано Сергеем Александровичем, в результате чего рабочие союзы, подконтрольные властям, стали возникать во многих местах, в том числе и в Москве. Вместе с московским митрополитом Владимиром (Богоявленским) великий князь организовал общеобразовательные чтения для фабрично-заводских рабочих. С помощью А. А. Бильдерлинга и В. Ф. Джунковского он создал Московское столичное попечительство о народной трезвости, руководил Комитетом для содействия устройству студенческих общежитий при Императорском Московском университете. Великая княгиня всегда была рядом с мужем на всех мероприятиях, в том числе на открытиях многочисленных благотворительных учреждений — то народной чайной, то дома трудолюбия, то общества трезвости, то студенческих общежитий.
Елисавета Феодоровна многое понимала, видела, что Сергей Александрович устал бороться, бороться за государя, который снова встал на путь уступок и компромиссов обществу, что только «подливало масло в огонь». Еще в 1901 г. великий князь начал говорить о своей отставке с поста генерал-губернатора. В 1902 г., после гибели Д. С. Сипягина, Сергей Александрович записал в дневнике: «Хотел я ехать в Питер mais reflections faites (но после раздумий решил, что — фр.) лучше воздержаться, ибо не поймут — вообразят все, что хочу влиять и вмешиваться». И снова великая княгиня, теперь уже от своего имени, ходатайствует о назначении на пост министра внутренних дел В. К. Плеве: «Я могла бы прямо назвать тебе нового министра внутренних дел>, ведь каждый день промедления наносит вред — почему бы не Плеве, он человек опытный и честный». Называет она и новую кандидатуру на пост министра народного просвещения
Г. Э. Зенгера. И хотя «Сергей не знает об этом письме», но предложенные лица совпадают с его собственным выбором — великая княгиня излагает государю его мнение, старается поддержать их связь: «Если ты считаешь, что Сергей мог бы помочь, можно было бы написать ему, и он выскажет свое мнение»[37].
Прежде всего опору для государя Елисавета Феодоровна видит в его уповании на Бога. Конечно же, эта мысль сквозит и в ранних ее письмах к нему, но с этого времени она выходит на первый план: «Знаешь ли, когда ты вернул мне мой крест в этот раз[38], меня охватила тревога, и все время потом, и в поезде, я слышала голос, который мне говорил: „Слишком рано, слишком рано — он еще нужен ему“. А ты, с твоей бесконечной деликатностью, боялся лишить меня дорогой святыни. Посылаю его тебе обратно — носи его, сколько сможешь — мне спокойнее, когда он у тебя, а теперь, в это время омерзительной жестокости, он особенно нужен тебе»[39].
В тот день, когда император назначил министром внутренних дел В. К. Плеве, Елисавета Феодоровна послала ему телеграмму: «Бог благословит твою крепкую веру и чистую душу», а вскоре письмо: «Ты представить себе не можешь, как все возносят за тебя молитвы, и какое глубокое впечатление произвело назначение Плеве». Вместе с письмом она выслала «образ, освященный на чудотворной иконе святителя Николая в маленькой церкви в Москве».
В монаршей семье назревал кризис: за несколько лет брака родились четверо девочек, но до сих пор не появился наследник. В Доме Романовых, который не любил Александру Феодоровну, стали обсуждаться возможные кандидаты на престол из боковых ветвей. Рождение наследника стало для императрицы заветной мечтой, о исполнении которой ей говорил оккультист Филипп. Первое упоминание о Филиппе в дневнике Николая II встречается 26 марта 1901 г. Вскоре встречи царской четы с ним стали носить регулярный характер, начались совместные молитвы и мистические сеансы. Николай II и Александра Феодоровна звали его «наш друг». Приведем цитату из письма государя к принцессе Марии Максимилиановне Баденской от 30 апреля 1902 г.: «Меня глубоко тронуло твое участие в смерти Сипягина. Действительно в нем я потерял друга и преданного человека. На то Божья воля! Наш друг провел 4 дня с нами в Петербурге, как раз перед самым этим событием, что значительно облегчило мне перенесение ниспосланного испытания. Словами невозможно передать впечатления, через которые мы все прожили от бесед его».
Сергей Александрович с Елисаветой Феодоровной узнали об этом увлечении царской четы лишь в начале июля 1902 г. Первая запись в дневнике великого князя: «А цари глупят с каким-то магнетизером — un espece de Cagliostro — introduit par les stupides montenegrines! (некто вроде Калиостро, которого привели эти глупые черногорки! — фр.)». Ко времени их приезда в Петербург весь город был уже заполнен противоречивыми и нелепыми слухами, которые только разрослись при известиях о ложной беременности императрицы. Молва тут же связала это сообщение с влиянием Филиппа на императрицу. А государь записал в своем дневнике: «„Наш друг“ говорил чудесно, заставляя забыть про всякое горе!»[40].
Сергей Александрович с Елисаветой Феодоровной и Марией Феодоровной решаются раскрыть глаза царской чете. И так как под влиянием французского оккультиста оказалась, прежде всего, Александра Феодоровна, то первые тяжелые беседы берет на себя великая княгиня. Из дневника Сергея Александровича от 19 августа 1902 г.: «Жена одна к царям — полное объяснение насчет Филиппа! Я еще не вторю». Великокняжеская чета обратилась за помощью к о. Иоанну Кронштадтскому, который сказал, что Филипп «действует от духа прелести, нехороший человек, его молитвы негодны… от таких молитв плод жить не может»[41].
