И эта, перекошенная горем:
А пальцы растирали, перебирали четки,
а сына расстреляли давно у этой тетки.
Давным-давно. За дело. За то, что белым был он.
И видимо — задело. Наверно — не забыла.
Великая поэзия воскрешает покалеченную душу, доводя до последнего предела безысходную смертную механику:
Конечно — не очнулась с минуты той кровавой.
И голова качнулась, пошла слева — направо.
Пошла слева направо, потом справа налево,
потом опять направо, потом опять налево…
Диалог отрицаний. Примирить нельзя. Единственное, что может сделать великий поэт, — принять боль. И ту боль, и эту. И победителей, и побежденных.
И сын — белее снега старухе той казался,
а мир — краснее крови, ее почти касался.
Он за окошком — рядом сурово делал дело.
Невыразимым взглядом она в окно глядела.
Жалеет старуху? Жалеет. В народном языке «любить» и «жалеть» почти синонимы. Если бы «тема любви» не возникла в поэзии Слуцкого на последней грани его отчаяния, я рискнул бы сказать, что в стихотворении «Старуха в окне» пробивается именно это чувство: любовь. Любовь, которой «железное общество» обделило его поколение при рождении.
Доношенные в отчаянии, они в составе костей нетвердых получили красно-белый раскол. И вот он пытается совладать с этим. Он не может сделать бывшее небывшим, не может отменить ненависть, примирить стороны. Но и забыть не может. Разрывается душой от этой памяти.
Прошлое страшно, а другого нет.
А настоящее? А настоящее — это сверстники, которым выпала война, только война, ничего, кроме войны.
«Мрамор лейтенантов, фанерный монумент».
Смертный жребий принят сразу, как неизбежность. С Кульчицким, наиболее близким среди поэтов-сверстников, обменялись стихами на смерть друг друга (по другому свидетельству такими же прощальными эпитафиями обменялись с Павлом Коганом).
Девяносто семь из ста убиты. Что делать тем, кто все-таки вернулся?
«Очень многие очень хорошие за свое большое добро были брошены рваной калошею в опоганенное ведро».
Надо хороших людей извлечь из поганого ведра, обеспечить им нормальную жизнь. То есть? Отоварить талоны, раздать кульки. Стол поставить, кровать поставить. Организовать уют. Да, да, именно это слово употребляется все чаще — некомиссарское слово «уют». Что-то вроде комнатного рая. «Буду, словно собака из спутника, на далекую землю глядеть». Написано — при первых космических полетах, еще с собаками. Земшарность подкреплена гагаринской улыбкой, но точка отсчета — все та же: среднестатистический комфорт. Что для якобинца, воен-юриста, знаменосца поколения, которое «презрело грошевый уют», все-таки несколько странно. Пока не расшифруешь полутона, которых Слуцкий вроде бы «не воспринимает».
Он их не только «воспринимает», но в них вся суть. Программа среднесрочного устроения ветеранов абсолютно логична и гуманна с нормальной социо-психологической точки зрения. Но она доходит до оксюморонного эффекта с точки зрения Вечности, каковая для Слуцкого является последней инстанцией и ставит под катастрофический вопрос все прочие средние нормы.
Уют и устроение выставлены с такой демонстративным простодушием именно потому, что всемирно-историческая задача, в которую смолоду поверили мальчики коммунистической Державы, оказывается то ли ложной, то ли неразрешимой, и в любом случае — смертельной. Поэтому в поколении смертников Слуцкий считает себя счастливцем.
«Я уволен с мундиром и пенсией, я похвастаться даже могу — отступаю, но все-таки с песнею, отхожу — не бегом бегу».
Счастливец — не потому, что доберется до разумно-уютного финала (финал будет безумным), а потому, что судьба дает шанс ему, оставшемуся в живых, додумать до конца, до последней ясности, до абсолютного нуля судьбу поколения, которое не назовешь даже потерянным, а — брошенным в топку Истории, сожженным, принесенным в жертву…
В жертву — кому? Чему?
Слушают тоскливо ветераны,
что они злодеи и тираны,
и что надо наказать порок,
и что надо преподать урок.
«Споры о военной истории», претензии к маршалам, счет самому Верховному Главнокомандующему, и прочие «неоконченные споры» 60-х годов, перешедшие в 70-е, никогда окончены не будут. Историки их продолжат. Поэзия кончает эти споры росчерком:
А в общем, ничего, кроме войны!
Ну хоть бы хны. Нет, ничего. Нисколько.
Она скрипит, как инвалиду — койка.
Скрипит всю ночь вдоль всей ее длины…
Вся поэзия Слуцкого — упрямая попытка уложить Высший Смысл в прокрустово ложе доставшейся ему исторической реальности. Скрип земной оси (Сельвинским преподанный когда-то) расслышан Слуцким как скрип протезов. Бытие на прицеле небытия. Дознание недознаваемого. Размен логики и абсурда. Лейтмотивы неразрешимости.
Есть выбор или нет выбора? Есть. И нет. Ты сам выбрал систему убеждений, а значит — судьбу. «Выбиравший не выбирал»? Да. Не мог иначе. Сказать: я не причем — для Слуцкого немыслимо. «Ежели дерьмо — мое дерьмо».
Свободная ты личность или винтик? Винтик. Крутишься по нарезу, катишься по желобу. Шаг вправо, шаг влево — гибель. Но если ты осознаешь, кто ты винтик, ты уже не винтик. Ты — осуществитель миссии. «Надо — значит надо».
Как все? Или не как все? И то, и другое. Апофеоз общности — очередь. Стой со всеми. Жизнь в цепи — это не то, что жизнь в цепях! Она таинственнее, чем житие святого.
«Сам. не знаю зачем, почему, по причине каковской вышел я из толпы молчаливо мычавшей, московской, и запел… Для чего — так, что в стеклах вокруг задрожало?.. И зачем большинство молчаливо меня поддержало».
Допел — и опять в очередь: «Кто тут крайний? Кто тут последний? Я желаю стоять, как все».
Терпеть? Или лезть на рожон? И то, и другое. «Рожон» — любимейшее слово. Но и «терпение». «Терпеть терпение». Уловили полутона?
Случай или закон? И то, и другое. «Да здравствует рулетка!» — и это пишет законник. Потому что случай — так же законен, как закон.
Правда или кривда? И то, и другое. «Я правду вместе с кривдою приемлю — Да как их разделить и расщепить. Соленой струйкой зарываюсь в землю, Чтоб стать землей и все же — солью быть».
Желающие могут спроецировать это сопоставление на одну из главных тем «полуподпольного» (в советские времена) Слуцкого: русско-еврейскую, но я склонен продолжить изыскания в сфере сопромата. Кроме земли и соли, есть у Слуцкого еще одна значимая субстанция: песок. «Я строю на песке, а тот песок еще недавно мне скалой казался». Все уходит в песок. Но из песка все-таки еще можно что-то выстроить. А если «итог истории — слои дерьма и мусора и щебня»? Из этих куч что соорудишь?
Так это и есть последняя правда? Полная правда? И можно ее выдержать? Выдержать нельзя. Но «кое-что» сказать о ней можно. С помощью полуправды — данницы полутонов.
«Покуда полная правда как мышь дрожала в углу, одна неполная правда вела большую игру. Она не все говорила, но почти все говорила; работала, не молчала и кое-что означала…»
«Кое-что»? В других случаях говорилось: «что-то», и это звучало таинственно и весомо. Но и тут кое-что сказано. Стоит на эстраде молоденький «шестидесятник», «пестренький» от страха, трясется-качается, читает слабые стишки… а ребе-комиссар стоит за кулисами этой «Игры» и сопоставляет промежуточную, жестяную правду с той чугунной, от которой, он знает, нет спасения.
Знает, но не говорит? Умный не скажет, дураку не поверят?
Разум и неведение — важнейший среди лейтмотивов. Сначала «Физики и лирики», переписанные читателями в тысячах копий. Потом «Лирики и физики», обещающие реванш: вначале было Слово, и только потом — Дело! Есть решение у этой загадки?
«Физики знают то, что знают. Химики знают чуть поболе. Все остальные — воют, стенают, плачут от нестепримой боли».
Многие знания — многая печаль. Что делать с умниками? «Итак, был прав Руссо Жан-Жак, и надо всех ученых зажать и сажать. Потому что их учения нам приносят одни мучения». Это, конечно, не приказ, но знаменательный философский тупик поэта.
«У людей — дети. У нас — только кактусы стоят, безмолвны и холодны. Интеллигенция, куда она катится? Ученые люди, где ваши сыны?.. Чем больше книг, тем меньше деток, чем больше идей, тем меньше детей. Чем больше жен, со вкусом одетых, тем в светлых квартирах пустей и пустей».
Пропустим мимо ушей замечание о женщинах — оно какое-то… жестяное. Как и пропаганда уюта в комиссарских устах. Но судьба Разума в стихах поэта, всегда считавшего себя «поэтом сути», а не поэтом красот и иллюзий, — тема решающая.
