без щита, без меча и копья,
без тех, без которых
вся жизнь моя непредставима.
Все умерли –
и в наказанье не умер лишь я.
Декабрь, 2010
БУЛАТ ОКУДЖАВА
9 мая 1924–1997
Хватило бы улыбки,
Когда под рёбра бьют.
Б.О.
Без тебя, Булат Шалвович,
и без песен войны
дрыгоножные шалости
до чего же стыдны.
Без тебя, Булат Шалвович,
шар земной не смешно
странным выглядит шариком,
но чьего казино?
Без тебя,
Булат Шалвович,
всё позорнее страсть
липких глаз,
так и шарящих –
как народ обокрасть?
Без тебя, Булат Шалвович,
не срамить бы нам стих,
жить тусовками, шайками,
попрошайками их.
Без тебя, Булат Шалвович,
не спастись пылью слов,
закидательством шапочным,
но без мудрых голов.
Без тебя, Булат Шалвович,
и друзья – не друзья,
и достаточно шага лишь
быть с тобой,
но нельзя...
20 августа 2010
АЛЕКСАНДР МЕЖИРОВ
1923–2009
Мы под Колпиным скопом стоим.
Артиллерия бьёт по своим.
А.М.
Потерялся во Нью-Йорке Саша Межиров
Он свой адрес,
имя позабыл.
Только слово у него в бреду пробрезживало:
«Евтушенко».
Ну а я не пособил.
И когда медсёстры иззвонились,
спрашивая,
что за слово
и какой это язык,
не нью-йоркская,
а лондонская справочная
догадалась –
русский! –
в тот же миг.
И дежурной русской трубку передали –
и она сквозь бред по слогу первому
заиканье Саши поняла, –
слава богу, девочка московская,
поэтесса Катенька Горбовская,
на дежурстве в Лондоне была,
через спутник в звёздной высоте
еле разгадав звук:
«евт-т-т».
Помогло и то, что в мире мешаном
так мог заикаться
только Межиров.
Жаль, что главную напасть мы не сломили –
все спасенья –
временные в мире.
20 октября 2010
ЭТИ ГЛАЗА НАПРОТИВ
Эти глаза напротив,
Чайного цвета глаза...
(Из песни, которая прожила полвека)
По улицам Владивостока
я провожал тебя домой.
Тебе сказать хотел я столько,
но был застенчиво-немой.
И ты, кассирша Военкниги,
гимнастики советской дочь,
со мной в двусмысленные миги
чуть поиграть была не прочь.
Из дерзких снов о Пикадилли,
Бродвее и Шампс-Элизе
такие ноги не ходили
ещё по нашенской земле.
И, наполняя мир сияньем,
как нереальные почти,
пленяли чем-то марсианьим
твои зеркальные очки.
А бухта Золотого Рога
скрывала, хитро притворясь,
что ты, такая недотрога,
была дотрогой столько раз.
Ты прикоснулась без обмана
надменным пальчиком к плечу:
«Прости... Хочу за капитана...
А за поэта – не хочу...»
На улицах Владивостока,
не оценившая меня,
со мной рассталась ты жестоко,
ладонью губы заслоня.
Я в кабаках все гроши пропил,
где оскорблён был как поэт
песнюшкой про глаза напротив
а также и про чайный цвет.
Потом я облетел полмира,
но снова памятью незлой
во Владик что-то поманило,
А что? Всё тот же пальчик твой.
Всё изменилось на морфлоте,
лишь выжил через двадцать лет
тот шлягер про глаза напротив
а также про их чайный цвет.
Я ткнулся в шумную кафешку,
дверь в ту же песню приоткрыв,
но вдруг наткнулся на усмешку:
«Куда ты прёшься? Перерыв!»
В броне, как вражеские танки,
перед дымящимся азу
сидели три официантки,
руками ёрзая в тазу.
Для сорванной в концертах глотки,
чтоб мне не потерять лица,
я попросил у них не водки,
а два простых сырых яйца.
«У нас идут на завтрак яйца! –
сказала с гордостью одна. –
Давай-ка, братец, выметайся!» –
И стопку хлопнула до дна.
«Но есть у вас яйцо к бифштексу».
Я показал ей на меню.
«Что, братец, у тебя в башке-то?
А где ж я мясо применю?!»
И вдруг она, очеловечась,
ко мне рванулась: «Женя, ты?»,
лицо запрятав, как увечность,
где время смыло все черты.
«Вот и отмщенье мне настало.
Сплыл капитан... Бил ни за что...
Ты видишь – я какая стала.
Он спился. Я теперь – ничто».
У бухты Золотого Рога
прошу прощения, у Бога,
прошу прощения у всех,
кто был наказан слишком строго,
ведь чья-то боль – наш общий грех.
А если и чисты мы вроде,
всех от ответа Бог не спас,
и Божии глаза напротив,
как наказанье, смотрят в нас.
Август 2010
ПРЕМЬЕРА «СТА ЛЕТ ОДИНОЧЕСТВА»
Хоть минуту урываю
наяву или во сне,
и опять по Уругваю
удаётся ехать мне
с Лочей,
так до ям охочей,
что она не тормозит,
предвкушающе хохочет –
это гостя поразит!
И мы бухаемся в лужи,
а в горах всё это – риск.
«Ямы и у нас не хуже!» –
я кричу из рыжих брызг.
Нам без крыши в драндулете
хорошо меж диких гор,
уж в каком ни есть столетье,
но где жив ещё amor!
То ли в пропасть, то ль в долину
мы летим всем вопреки,
и сцеловываю глину
с индианистой щеки.
Лоча – из Монтевидео
и училка в двадцать лет.
Она любит своё дело
и когда поэт – поэт.
Мы ведь тоже все училки
и всегда ученики
жизни –
разума точилки,
повстречалки, разлучилки –
школы счастья и тоски.
И въезжаем мы в деревню
там, где школа будет лишь.
У кафе – столпотворенье,
Но – сидячее, и – тишь.
Прижимает бабка пальчик
к доверительным губам.
Вслух читает книгу мальчик,
чуть сбиваясь, по складам.
Здесь в соломенных сомбреро
cотни две босых крестьян,
но собранье не сомлело
и никто ничуть не пьян.
Пьян лишь Аурелиано,
coronel Буэндиа,
потому что ноет рана,
да к тому же не одна.
Он хромает по страницам
у мальчоночки в руках,
там, где тонкая граница
между вами, крах и прах.
И ни у кого – улыбки,
слёз и то – наперечёт,
и про все его ошибки,
революции и сшибки,
и про золотые рыбки
сёдни мальчик не прочтёт.
И я думаю о ком-то,
то, что все, быть может, – я,
и что весь наш мир – Макондо,
ссорящаяся семья.
В первый раз роман я слышу
и в ладонях, как слезу,
под свою родную крышу
я в Россию привезу.
Помню – слушали премьерно
в сто раз лучше новостей.
