Но "МГМ" не согласилась. И Уайлеру пришлось забыть об Элизабет Тэйлор.
Подробный отчет, присланный Ричардом Миландом, показался многообещающим. "Ей двадцать два года, ростом она 168 см, волосы темно-каштанового цвета... Несколько худовата... но очень мила. В ее артистических способностях не может быть никаких сомнений, а танцует она превосходно. Голос у нее чистый и ясный, по-девически звонкий, без каких-либо особенностей произношения. Она больше походит на европейскую девушку, чем на англичанку".
Ответ гласил: "Студия заинтересована Хепберн. С нетерпением ждем возможности увидеть ее на экране". Тотчас же вслед за этой телеграммой пришла и вторая: "Спросите у Хепберн, не против ли она изменить свою фамилию во избежание конфликта с Кэтрин Хепберн".
Другие на ее месте, не раздумывая, согласились бы на это столь обычное для Голливуда предложение. Но Одри с самого начала показала свой характер. "Если вы хотите получить меня, вам придется взять меня вместе с моим именем", гласил ее ответ.
Не стоит забывать, что все это происходило одновременно с подготовкой Одри к исполнению главной роли в пьесе по роману Колетт на Бродвее. Даже если бы предложили только одну из этих двух ролен, - Жижи или принцессы Анны, - у любой молодой актрисы вскружилась бы голова и возникла мысль, что она удостоилась особого покровительства богов. И то, что ей сразу навязывались обе роли, заставляло предположить, что боги буквально по уши влюблены в Одри Хепберн.
Из Лондона в Нью-Йорк поступило сообщение: "Проба назначена в студии "Пайнвуд" на 18 сентября 1951 года. Делает пробу Торольд Дикинсон. В ней также участвуют Лайонел Мертон и Кэтлин Несбит. Проба состоит из двух сцен из "Римских каникул" и беседы". Торольду Дикинсону, который только что завершил работу с ней над "Секретными людьми", она нравилась, да и сама Одри чувствовала себя с ним уверенно. Канадский актер Лайонел Мертон подружился с Одри во время съемок "Мы едем в Монте-Карло". Кэтлин Несбит, которая должна была вместе с Одри играть в "Жижи", взяла на себя труд по подготовке девушки к работе над этой ролью, и потому есть все основания полагать, что она также готовила ее к кинопробе. Все указывает на то, что Миланд разрешил Одри и ее агентам самим подбирать людей для кинопробы. Сам Уайлер не смог приехать: он все еще был в Риме. Но он прекрасно знал, как ненадежны бывают подобные пробы. Могут дать как преувеличенно лестный образ актрисы, так и явно (из-за ее волнения, например) преуменьшить ее достоинства. Но приведенная здесь деловая записка не раскрывает то конфиденциальное соглашение, которое Уайлер заключил с Дикинсоном и представителем "Парамаунта" Полом Штайном. Он попросил их оставить камеру включенной и после окончания пробы, не сказав об этом Одри, с тем, чтобы можно было судить о ее естественном поведении, о том, какая она тогда, когда не играет.
Кинопроба сохранилась до сих пор. В противовес тому, что писал Миланд, Одри Хепберн выглядит удивительно приземистой - возможно, виной тому французская кухня в период съемок на Лазурном берегу. Она просыпается в постели американского репортера, мило по-кошачьи потягивается, простирает руки к утреннему солнцу с девичьей невинностью и свежестью новичка в этом чудесном мире обыкновенных людей, затем вступает в беседу с журналистом (Лайонел Мертон), идет к двери, демонстрируя все то легкое изящество, которое она развила в себе балетом. Вот она открывает дверь, оборачивается и подмигивает нам, словно шаловливый эльф.
"Вот оно!" - слышен голос Пола Штайна. Одри застывает в легкой нерешительности, смотрит прямо в камеру, и тут выражение изумления озаряет ее лицо, когда она начинает понимать, что ее пытаются обмануть. Но ее не так-то легко провести. "Только один человек имеет право произнести: "Закончено!", говорит она, явно обращаясь к Торольду Дикинсону, - и я не сделаю и шага до тех пор, пока не услышу его". Камера продолжает работать, и внезапно Одри начинает корчиться от смеха, который не в силах сдерживать. Эта реакция поразительно непосредственная и удивительно располагающая к актрисе. "Очаровательно!" - воскликнул Уайлер, просмотрев пробу в Риме. В Нью-Йорке с ним полностью согласились. "Примите наши поздравления. Проба Хепберн превосходна, - гласила телеграмма. - Все здесь считают ее великолепной".
Письмо из Нью-Йорка, пришедшее через несколько дней, придало этим впечатлениям официальную форму. Под именем "Одри Хепберн", подчеркнутым красными чернилами, стоит следующая резолюция: "Эта дама назначена на роль в фильме. Проба, вне всякого сомнения, - одна из лучших, когда-либо делавшихся в Голливуде, Нью-Йорке или Лондоне. Примите наши сердечные поздравления. От Барни, Фрэнка и Дона". Барни Балабан, Фрэнк Фримен и Дон Хартман составляли руководящую тройку "Парамаунта". Ни одно благословение не давалось с большей авторитетностью. И только один человек не разделял общего восторга. Архивы "Парамаунта" сохранили личную записку Ричарду Миланду, написанную округлым ученическим почерком Одри Хепберн. "Господи, помоги мне справиться со всем этим", - такими словами заканчивается записка Одри.
"Парамаунт" попытался выкупить Одри у английской компании, резонно полагая, что если поручается главная роль начинающей и никому не известной актрисе, то надо иметь право и на доходы от этого предприятия. Предложили "Ассошиэйтед Бритиш" 100 тысяч фунтов откупных, равнявшихся тогда полумиллиону долларов, а по сегодняшнему курсу составлявших более пяти миллионов фунтов. Сделка была заключена. Правда, английская студия продолжала настаивать на соблюдении Одри ее контрактных обязательств: она должна была сняться, по крайней мере, еще в двух фильмах. "Парамаунту" было разрешено подписать с ней контракт на семь фильмов, по одному фильму в год, которые будут сниматься с ее участием либо на "Парамаунте", либо с разрешения этой студии любой другой кинокомпанией. За Одри оставалось право работать на телевидении и в театре. "Ассошиэйтед Бритиш" получала гонорар за каждый фильм, в котором Хепберн снималась по контракту с "Парамаунтом", либо они получали право на прокат этих фильмов в Великобритании, что даже выгодней. Что же касается Одри, то ей должны были заплатить две с половиной тысячи фунтов (7 тысяч долларов), что по тем временам показалось ей целым состоянием. Невольно задаешься вопросом, а понимала ли она, как обделили ее в ходе заключения всех этих сделок. Кроме того, в американском контракте содержалось и дополнительное условие, позволяющее "Парамаунту" отказаться от ее услуг в том случае, если бы в фильме "Римские каникулы" она не оправдала тех обещаний, которые с избытком дала в своей кинопробе.
Надвигавшаяся постановка "Жижи" была связана с еще большим риском для Одри. Так как она еще не подписала контракт с Джильбертом Миллером, "Парамаунт" мог принудить импресарио вывести Одри из пьесы, как только Уильям Уайлер начнет работу над фильмом летом следующего года. В качестве компенсации Миллеру Одри пришлось соглашаться на участие в гастролях по Америке со спектаклем "Жижи" сразу же по окончании съемок "Римских каникул". Но если предположить, что "Жижи" ждет провал на Бродвее? В этом случае Одри приступит к съемкам в столь важном для нее фильме, сознавая, что ее актерская репутация уже очень сильно испорчена бродвейской катастрофой. Та ответственность, которую она приняла на себя, показалась совершенно неподъемным грузом для хрупкой добросовестной девушки.
Джимми Хэнсон уныло следил за всеми этими переговорами. Ему стало ясно, что Одри теперь настолько опутана сетями своей профессии, что перспективы их брака отодвигаются далеко на второй план. И все равно они поклялись, что их взаимное чувство достаточно сильно, чтобы выдержать и это испытание. А кроме того, бизнес вынудил Хэнсона поехать в Америку. Это совпадало с поездкой Одри. Но она отправилась в Нью-Йорк в одиночестве по морю, чтобы в дороге подготовить роль. Баронесса осталась в Лондоне в квартире на Саут-Одли-стрит, медная табличка на двери которой гласила: "Баронесса ван Хеемстра", а немножко ниже: "Одри Хепберн".
Одри вылезла из своей постели в каюте на рассвете, когда судно подходило к Манхэттену. Она увидела знаменитую панораму Нью-Йорка. Сбылось так много прекрасных снов и мечтаний, и кажется почти неизбежным, что одному самому маленькому ее желанию суждено было остаться неудовлетворенным. "Мы прибыли в Нью-Йорк в три часа ночи в абсолютной темноте, - вспоминает она. - Я стояла, дрожа от холода, в одной ночной рубашке перед иллюминатором и ничего не видела".
ЕЁ КОРОЛЕВСКОЕ ВЫСОЧЕСТВО
Прямо с корабля повел ее помощник Джильберта Миллера на бейсбольный матч "Мировой серии". Она сидела на стадионе, радуясь тому, что после двух недель, проведенных среди океанских волн, очутилась в необъятных американских просторах. Она с аппетитом жевала свой "хот дог". "Еда, - писала Одри матери в Англию, где мясо все еще продавалось по карточкам, - все эти бифштексы!"
