Глебка просто так, смеха ради, стал Ефимке рассказывать слышанную эту экономтеорию, тот удивился, хоть студент, задавал вопросы, этакий получился неожиданный семинар.
Они даже не заметили, как столкнулись с целой стайкой чернявеньких пацанов — было их человек пять или шесть, причем двоих, старших, Глебка знал, они жили в доме, который построил Хаджанов на месте голубого домика.
Парни эти двигались как-то не по-здешнему — не рядком, перекрывая дорогу, как русские хулиганята, но живо расступаясь, когда надо было уступить старику или просто взрослому, не сбитой маленькой компашкой, плотной и непробиваемой, а этаким эшелонированным порядком — впереди помладше, в середине — и есть середняк, а замыкали группу старшие, подававшие, если надо, короткие гортанные команды.
Встретившись с Ефимом и Глебкой, они не приняли вправо, на свою часть дороги, а как бы обтекли их со всех сторон, при этом кто-то, похоже, из средних пацанов то ли нарочно, то ли случайно поддел студика Ефимку под локоть, и банка с колой выпала из его руки. Ефимка громко матюгнул-ся, но толпа чернявых уже миновала, а через мгновенье, будто после раздумья какого-то или после команды, расхохоталась, и тонкий голосок, видать, из младших, незлобно воскликнул, ни к кому не обращаясь:
— Русский ишачок!
Потом Глебка не раз подумает, что крикни этот голос — "ишак", все бы обошлось, быть может, а вот "ишачок" их обоих необъяснимо разъярил.
Вот в этот миг какие-то материи сомкнулись в Глебке, энергия ярости, не слишком объяснимая, вступила в область лба и ушей — они с Ефимкой бросились вслед за чернышами. Те, забыв про оскорбление, мелкой рысцой двигались вперед, обмениваясь гортанными звуками, и не оборачивались назад, безмятежно зачислив на свой счет легкую уличную победу. И потому
два коршуна, ловко налетевшие сзади, достигли цели легко и с абсолютной точностью — двух старших из троих, двигавшихся к ним спиной, они снесли легкими ударами ног под коленки, третий ринулся вперед и снес несколько средних, средние наткнулись на младших и уронили их — прямо-таки
эффект домино! Сбив арьергард, Глебка и Ефим сразу и запросто одержали победу.
Они не стали никому ничего добавлять, развернулись в сторону дома и довольно быстро утешились, не придав стычке серьезного значения, но в тот же вечер окно Глебкиного дома разлетелось от камня, влетевшего прямо на половик. Бабушка перепугалась, повторив двадцать раз, что за всю её жизнь никогда такого не случалось.
Глебка накинул пальтецо и отправился к братьям. Они хорошо знали городскую торговую топографию — кому, что и где принадлежит, и объяснили Глебу, что восточники, или "юги" — так никто и не знал, какой именно они национальности — владеют палатками возле автовокзала, недалеко от санатория, еще кое-где, вразброс, и несколькими магазинчиками покрупнее, уже давно составляя торговую конкуренцию не только семье горевской троицы, но и вообще местным.
Ничего в Глебке не клокотало, не бурлило, не пенилось. Энергия, пусть совершенно не ядерная, но какая-то деловая, что ли, высвобождалась не торопясь, даже разумно, по крайней мере расчетливо, превращаясь в простецкую мысль: чернявые здесь не хозяева, а гости, и хамить не имеют права, а значит, надо им дать понять, как положено вести себя в гостях.
Глебка предложил поджечь палатку. Для начала — одну. Но так, чтобы, понятное дело, комар носа не подточил. Братья дружно возликовали, хотя были старше своего командира. И если Ефим — второкурсник, то Федя учился на третьем, а Петя так и вообще на четвертом курсе все того же благословенного Политеха из-под Москвы, который раскинул тут свои образовательные шатры. Могли бы охолонуться, отказаться — но заело их, что ли?
Это оказалось проще пареной репы.
В братниной торговой семейке к тому времени была поношенная "газель" — для перевозки грузов, а в ней бензин, и они скачали из бензобака небольшую пластиковую канистрочку, литра два горючки.
Единственная трудность — как объяснить потом, где был, потому что акция планировалась на полночь — время почти что мертвое. Краснополянск ведь не столица какая-никакая, а просто дырка от бублика, зимой в десять только телевизионные экраны за окнами помаргивают, а улицы мертвы, магазины, не говоря про киоски, давно закрыты, кинотеатры сплошь погорели, лишь кое-где подсвечены двери увеселительных заведений, вроде пары ресторанчиков да десятка баров. А так — тишь да благодать, деревня, она и есть деревня. Впрочем, кому объяснять — народ всё взрослый, почти образованный — кроме Глебки.
Двое братьев, что помоложе, двигались впереди, их задача — слегка подсвистнуть, если возникнет опасность, в других же случаях двигаться молча и на пьяных мужиков, к примеру, или еще каких случайных забулдыг, независимо от пола, не реагировать. Посередке двигался боевик Глебка, в руке он держал плотную старую бабушкину сумку, сплетенную из какой-то замызганной, но тем не менее прочной синтетики, а в ней таилась канистра, в силу недополненности издававшая хлюпающие звуки. Еще один брат, на расстоянии метров пятидесяти, замыкал цепочку.
Намеченный к отмщению ларек был со всех сторон закрыт фанерными щитами на хлипеньких навесных замках. Глебке на минуту стало как-то совестно, не по себе. Ну и чем виноват перед ним этот черный неодушевленный предмет, напичканный разнопородной жвачкой, бутылками и прочей мурой? Он, однако, быстро прихлопнул странное свое сочувствие, себя же и укорил: ведь это именно он предложил проучить чернышей таким убедительным способом.
Братья рассредоточились вокруг и стали описывать неторопливые круги вокруг ларька, страхуя исполнителя от неожиданной опасности.
Глебка открыл канистру и, отогнув края сумки, вылил содержимое на стены и даже на крышу, пусть и не сильно, но заснеженную, заплеснул. Туда же потом кинул и сумку с опустевшей тарой.
Все было тихо кругом. Ни единого прохожего, да что там — ни единого звука в городке, прихваченном морозцем. Будто и он сочувствует Глебке и трем братьям Горевым в борьбе за право местного первородства.
В кармане у Глебки припасен был неполный коробок спичек. Разъяри-вая себя, стараясь возненавидеть этот фанерный куб и все, что предполагается за ним, он чиркнул спичкой. Едва коснувшись фанерной вертикали, она обратилась в сполох такой силы, что Глебка едва успел отскочить.
Будку объяло пламенем со всех сторон, и ребята, за исключением старшего из братьев, Петра, мигом рассредоточились в три разные улочки. Замысел состоял в том, что, если кто и встретится, то никак уж не скажет про четверых парней, попавшихся навстречу.
Петру же, ответственному наводчику в этом деле — ведь это он указал палатку, назвал имя хозяина и привел к ней, — предназначалась роль наблюдателя за финалом операции. Он должен был через некоторое время вроде бы случайно появиться на пожаре и проследить, как станут развиваться события дальше.
Рассказал он об этом назавтра.
Глебка улыбался, слушая возле заснеженных бревнышек его негромкое, в шепот переходящее повествование, что киоск уже сгорел почти дотла, когда приехали пожарники. Они даже шланг разматывать не стали, чтобы тушить, ведь ясное дело, какая это морока для них — сматывать потом его, заледеневший, на огромную железную катушку внутри машины. Неторопливо вышли, постояли, посмотрели, оглядываясь вокруг, но ближние деревянные дома стояли не близко, и пожарники просто подождали, пока будка совсем прогорит. Железным багром попытались даже покочега-рить: может, хотели вытащить из огня бутылку? Да куда там — все кануло в огонь.
Глебка ухмылялся, но кошки на душе скребли. Однако виду показывать нельзя. Он призвал только:
— Глядите, парни! Все только начинается. Если кто, почувствуете, копать начнет — отпирайтесь, и все.
— Тю, — усмехнулся старший, Петя. — И ты нас наставляешь? Остальные хохотнули — было, видать, что вспомнить.
Но никто копать так и не начал. Братья порадовались и быстро забыли, да и радость их эта была какой-то примитивной: нанесли укол конкуренту! И даже не своему. А родительскому. Не удар — а только укол.
Но это же похоже на детскую забаву, класса для четвертого, когда тебе под задницу кладут кнопку острием кверху, и ты с маху садишься. Больно, обидно, но это же для малышей, а не для студентов, как троица! И вовсе не это подразумевал Глебка, когда собирался отомстить за разбитое стекло, нет. Да разве в стекле дело — его вставили в тот же день. Нет! Суть в том, что все они, горевские, тут родились, и родители их, и дальние предки. Так какого же лешего эти черныши тут свои порядки устанавливают?
В глубине души у Глеба что-то происходило, какой-то сдвиг. И это касалось Бориса. Ведь он же где-то там погиб, в южных каких-то горах.
Он погиб, а они здесь пасутся! И хоть помнил Глебка искренние, со слезами почти, слова Хаджанова, что он своих земляков здесь, в России, от беды спасает, которая в его дом пришла, что-то тут не совпадало.
