и найти или купить икону для него, я вышел в холодное пространство зимнего дня.
Да, прекрасен был наступивший день, пришедший к нам всего на один день. Потерять его было преступно. Я решил сделать лыжную пробежку. Долгую, дальнюю. Ещё и для того долгую, что не будут же эти программисты сидеть у меня, без меня и без подпитки. А мне пора жить.
- Аркаша, - громко произнес я, и он, как лист перед травой, возник у крыльца. - Спроси их, нет ли у них денег мне на билет. Автобус плюс поезд.
- И спрашивать нечего, - отвечал Аркаша. - Пока ты в сарае был, они на косорыловку скребли, карманы по сто раз выворачивали друг у друга.
- Наскребли?
- Я подвыручил.
- А у тебя откуда?
- Ты ж посылал Ивану за пивом, а дал как на водку, я сэкономил.
- Оригинально. Все-таки спроси для меня денег на билет. Поймут, что моим деньгам каюк, и разползутся.
- Как скажешь, барин, - ответил Аркаша, - а ты куда?
- Не окудакивай, как говорила моя мама.
Всё мне прекрасно подошло: и валенки, и лыжи. Палок лыжных я не нашел, а пока искал, понял, что их могло и не быть. Какие палки, когда руки заняты топором, ружьём, рыбацкими снастями, полезными ношами с реки, лугов, из поля и леса.
Скольжение по снегу было такое, будто лыжи только что смазали. Накат получался размашистый. И опять же, я вновь удивлялся памяти, вспоминались способы ходов по лыжне: двухшажный, одношажный, попеременный. Решил попробовать лыжи и на целиковом насте, свернул с дороги к близкому лесу. Наст держал. И даже как-то весело вскрикивал, будто дожидался именно меня.
И вот тут я, к стыду своему, вспомнил, что в эти два дня с этой пьянкой и не молился, и спать ложился без молитвы. Стыдно. Но чего я хотел? Из такой избы, пропитой, проматеренной и прокуренной, все ангелы-хранители уйдут. Отходит от меня благодать. "Смотри!" - сказал я себе и перекрестился, и оглянулся перекрестить село.
Оглянулся через левое плечо - Аркаша. Да не на самоделках, как я, не в валенках, а на спортивных лыжах с ботинками.
- Не гони! - сразу закричал он. - Подожди проводника. "Сверкнули мечи над его головой. - "Да что вы, ребята, я сам здесь впервой". Не гони, говорю.
Конечно, он имел в виду не только мою скорость, но и то, чтоб я его не прогонял. Что ты с ним будешь делать? Это называется - нашел нагрузоч-ку. Оправдываясь, Аркаша тараторил, что квартиранты дом покинут, Юля все приберёт, к ночи мы останемся втроем.
- Ну уж нет, - тут я решился противостать назойливости. - К ночи я останусь один.
- Как скажешь, как повелишь, - торопливо соглашался Аркаша. - Я тогда на крыльце перележу, я привычный.
Вдруг он отпрянул назад, будто кто толкнул его в грудь, как на что напоролся. Я проехал по инерции метра три и остановился. Аркаша, будто муха в паутине, бился с чем-то неведомым. Лицо его было растерянным. Он сунулся вправо от лыжни, ткнулся вперёд - не получилось. Перебирая лыжами, побежал вдоль чего-то невидимого влево и опять споткнулся. Жалобно заскулил:
- Руку дай! Дай руку. Меня здесь уже отбрасывало. Даже летом. Шёл за вениками. Потом отбросило, когда за ягодами. И осенью, когда за грибами. В ту сторону, в тот лес хожу, сюда - глухо.
Я протянул ему палку, как утопающему. Он потянул за неё. Нет, без-полезно.
- Это, наверное, партия зелёных вычислила твою частоту и дала приборам указание - не пускать. Видно, много грабишь природу. Грибы не срезаешь, рвёшь с грибницей. А? Сознайся. Иди домой. И впредь меня слушайся. Вообще, лучше иди к ёй.
- К кому "к ёй"? - испуганно спросил он.
- Ты же сам писал: выбор был большой, но женился ты на ёй. Такое слово есть, я согласен. Как сказала одна из многочисленных женщин: "Врач назначил мне приём, я разделася при ём".
- Может, я и спонтовался, - заговорил он, - но не скурвился же.
- Вот тебе и доказательство, Аркаша, - назидательно сказал я, - что дух первичен, материя вторична. Материей рвёшься, а духом не проходишь.
Бедняга даже не улыбнулся.
- Ты вот издеваешься, а до меня только сейчас дошло: ведь их же тоже отсюда не выпустят. Никого. Только ты и проходишь.
Он побрёл назад, оглядываясь. Я же поскользил дальше, совершенно уверенный в том, что всю эту пантомиму с якобы непусканием его кем-то через что-то невидимое Аркаша выдумал. Было бы слишком поверить в сверхсовременную степень невидимой ограды. Сам не захотел пойти со мной. Конечно, что ему делать в зимнем лесу? Ни тебе аванса, ни пивной. Через какое-то время оглянулся, но Аркаши и след простыл.
На опушке леса увидел вдруг, что в лес уводит аккуратная накатанная лыжня. Конечно, странно это было. Будто кто-то изнутри чащи прибегал сюда. Но какой-то тревоги я не ощутил. Даже интересно стало. Видимо, за лесом другое село или деревня. Вскоре смешанные деревья опушки - берёзы, ивняк, клёны, - пригнетённые лохмотьями снега, сменились мрачными вечнозелёными елями. Снег на хвое лежал пластами. Свет с небес плохо проникал сюда, и я остановился, думая возвращаться. Вдруг впереди показались двое мужчин в куртках со сплошными карманами.
- Ни хрена себе, сказал я себе! - Это я даже вслух произнес.
В неожиданные мгновения из сердца нашего вырывается спасительное обращение к Богу. Сейчас был тот случай, когда можно было надеяться только на Него. Они подошли, поздоровались, назвали по имени-отчеству. Я нашел в себе силы не показать волнения и сказал:
- Вы сами-то представьтесь.
- Мы - люди служебные. Нам себя звать не положено. А Вас приказано проводить.
Меня ввели в ворота, засыпанные снегом или побелённые, так что их даже с пяти шагов не было видно, предложили снять лыжи, вслед за этим ввели в помещение с камином, креслами и столиком. У камина стояла…
- Юля? - растерянно сказал я.
- Вика, - укоризненно сказала девушка. Хотя похожесть её на Юлю была стопроцентна. Может быть, в том было отличие, что Юля была бой-конькая и красивенькая, а эта, примерно сказать, хорошенькая, и так миленько предлагала: - Вам кофе? Я очень хорошо готовлю кофе. По-турецки, арабски, итальянский капуччино? Делаю по-любому, не вопрос. Ручку поцелуете.
Эта хоть на вы называет. И в щечку не просит целовать. Я отказался и от кофе, и от чаю, и от минеральной воды, и простой и газированной.
- Сейчас негр придет, - спросил я, - и разожжет камин? А на камин вспрыгнет белка и запоет: "Во саду ли, в огороде".
- Ну вы нормально, вообще супер, - отвечала Вика, - ещё же ещё не факт, если кто-то приходит. Можно заказать по вашей просьбе квартет "Молодые охрипшие голоса". Заказать? Вообще, мне лично интереснее, ес-
ли вам это интересно, не молодняк, а именно ваш возраст. Те же - что? Только же лапать. Я на это не буду реагировывать. Мне надо общаться, горизонты же надо раздвигать, вот именно. Перед кофе будете руки мыть?
- Да зачем надрываться? - отвечал я. - Сколь ни мойся, чище воды не будешь. После смерти нам их и так помоют.
- Ну вы снова нормально, - восхитилась Вика. - Я вам стихи прочитаю, бешено хорошие. "Эх, цапалась, царапалась, кусакалась, дралась. У самого Саратова солдату отдалась".
- Это ты о себе? Ты из Саратова?
- Нет, мы из Держинска. Про Саратов я так пою, для услады. Велели вас развлекать. А репертуару у меня выше крыши. "Старичок старушечку сменил на молодушечку. Это не трюкачество, а борьба за качество". И припевки. Вот это старикам нравилось: "Тыдарги, матыдарги, дробилки, Соловки". Дроби отбить? Эх! - Вика подергала плечиками: - "Она не лопнула, она не треснула, только шире раздалась, была же тесная". Ох, это всё так нравилось Плохиду Гусеничу, он сюда на совещания приезжает. Только появится - сразу: "Вика здесь? Нет? Уезжаю!". Да разве его отпустят? Он же, - Вика понизила голос, - они же все у него с руки клюют. Ему, - вы не подумайте обо мне плохого, у меня с ним ничего не было, только моменты общения, - ему ерунды этой хватало и без меня. Он занятой человек, любил только в дороге, к концу рейса обычно женился. Но, говорит, дети - дебилы. Вызывают в школу: ваш сын сделал сто тринадцать ошибок в диктанте. Но Плохид Гусенич нашел выход из положения - стал активно на них наступать: а вы, говорит, не подумали, что он на другом языке писал? Вот какой.
- Так он Плохид или, может быть, Вахид, может быть, Гусейнович?
- Ой, я не знаю, они же ж все засекреченные жутко. Мне-то без нужды, до фени, до фонаря, аля-улю. Плохид Гусенич говорит: "Ну, Викуля, только ради тебя этих короедов спонсирую". Обожает! Как запузырю: "От любви я угораю, отомщу заразе: это было не в сарае, а вобще в экстазе". Он катается. Я добавляю по теме: "То было позднею весной, в тени какой-то было". А любимое у него: "Нам не тесно в могиле одной". То есть в том смысле, что в постель же противно идти, прямо как в могилу, так ведь? Или у вас не так? А он заявляет: "Ну, ты втёрла в масть!". А я: "Да ладно, Гу-сенич, не смеши, и так смешно". Агитирует в законную постель без обману, а я в ответ: "Да ты ж, Гусенич, меня пополам старше". То есть в два раза. То есть, если мне… ну, неважно! Он меня подарками заваливал с головой: кольца всякие там, серьги. Я ему: "Что ли я афроазиатка, чтоб в ушах болталось? А перстни зачем? Всё равно снимать, когда посуду мыть". Он в полном ажиотаже: "Ты, Вик, прошла все испытания. Я тебе подарю замок и счёт в банке страны, которой мы разрешим выжить". Я ему: "Не надрывайся, мне и тут тепло". Он: "Ой, нет, тут такое начнётся, надо готовить отходняк". Но я на это: "А куда я без Родины?" Он тут как заплачет, прямо в надрыв, прямо напоказ, как в сериале: "Викуся, а моя-то Родина где?"
