Но зато Эмерсонъ находитъ нужнымъ разсуждать о неотносящейся къ литературѣ уличной жизни автора, о Шекспирѣ, какъ о человѣкѣ. Это также свидѣтельствуетъ о характерѣ критическихъ способностей Эмерсона, объ его недостаткѣ психологической чуткости. Какое дѣло критику до того, какъ писатель проводитъ свои дни и свои ночи, онъ можетъ интересоваться этимъ лишь постольку, поскольку это отразилось на это творчествѣ.
Вопросъ заключается въ слѣдующемъ: повредилъ ли творчеству Шекспира его легкомысленный образъ жизни? Испортилъ ли онъ его произведенія? Ослабилъ ли его чувства и творческую силу? Вопросы эти болѣе чѣмъ излишни. Именно благодаря той жизни, которую не допускаютъ Эмерсонъ и бостонскіе эстетики, Шекспиръ пріобрѣлъ тѣ большія познанія и ту глубокую правдивость, передъ которыми мы ежедневно изумляемся и за которыя считаемъ Шекспира великимъ аналитикомъ чувствъ, понимающимъ всякую страсть, всякій грѣхъ, всякое наслажденіе.
Шекспиръ пріобрѣлъ это интимное познаніе всѣхъ человѣческихъ пороковъ и заблужденій, безъ котораго его сочиненія не имѣли бы той цѣны, а его искусство было бы гораздо ниже, — именно, благодаря той жизни, которую велъ бросаясь во всѣ случайности ея и изучая на опытѣ всѣ ступени не только съ чувствомъ, но и со страстью и бѣшенствомъ. Но Эмерсонъ совершенно отказывается понять это. Онъ ни единымъ словомъ не обмолвился о необходимости, или хотя бы о пользѣ его личныхъ жизненныхъ переживаній. Его психологическій взглядъ не идетъ дальше наименѣе человѣческаго въ человѣкѣ, т.-е. морали. Для чего существуетъ только добродѣтель.
На этомъ основаніи онъ осуждаетъ Шекспира за его грѣховную жизнь. Shakespeare Society (Шекспировское Общество) выяснило, говоритъ онъ, «что Шекспиръ принималъ участіе и устраивалъ увеселенія. Этотъ фактъ унижаетъ его. Я не могу этому радоваться. Другіе замѣчательные люди вели такую жизнь, которая такъ или иначе гармонировала съ ихъ образомъ мыслей, но въ немь мы видимъ полную противоположность. Если бы онъ не былъ такъ великъ, если бы его можно было бы мѣрить мѣркою обыкновенныхъ великихъ писателей, напримѣръ, Бэкона, Мильтона, Тассо, Сервантеса, то мы оставили бы этотъ фактъ въ туманѣ человѣческой судьбы. Но вѣдь Шекспиръ человѣкъ изъ человѣковъ. Онъ далъ великія и новыя, никогда до него не существовавшія основанія человѣческому духу. Онъ дальше водрузилъ знамя человѣчества среди хаоса. И такой человѣкъ не оказался мудрымъ относительно самого себя. Міровая исторія будетъ говорить о томъ, что величайшій писатель велъ низкую и суетную жизнь и употреблялъ свой геній на забаву толпы» (Representative men, стр. 135). На эти слова слѣдуетъ обратить вниманіе, они ярко характеризуютъ разсужденія Эмерсона и его манеру писать. У него встрѣчается безчисленное количество аналогичныхъ мѣстъ. На каждой страницѣ попадаются подобныя поразительныя и интересныя безсмыслицы. Во-первыхъ, онъ не можетъ восхищаться тѣмъ, что Шекспиръ «веселъ». Эмерсонъ никакимъ образомъ не можетъ радоваться этому, это для него «прискорбный фактъ». И въ той же самой книгѣ, въ которой онъ разбираетъ Наполеона и Гёте, онъ произноситъ замѣчательное изреченіе, — что другіе великіе люди старались согласовать свой образъ жизни съ «своей мыслью», но, къ сожалѣнію, Шекспиръ поступалъ иначе.
Если бы вмѣсто слова «мысль» онъ написалъ «ученіе», то фраза была бы по крайней мѣрѣ поэтична, тогда какъ теперь она совершенно безсмысленна. Можетъ быть, при всемъ своемъ легкомысліи Шекспиръ все-таки не былъ совершенно лишенъ мыслей. Его сонеты, между прочимъ, свидѣтельствуютъ, насколько онъ задумывался надъ своими распутствами. Развѣ можно вообще прожить всю жизнь, отдаваясь одному легкомыслію, не имѣя ни одной мысли и не жалѣя этого легкомыслія?
Если же дѣло идетъ о томъ, чтобы жить согласно своему ученію, то въ этомъ судьба Шекспира похожа на судьбу гораздо большаго числа замѣчательныхъ людей, чѣмъ предполагаетъ Эмерсонъ. Очень трудно слѣдовать своему ученію! Это было трудно даже для Эмерсоновскаго «добраго Іисуса», который, проповѣдуя любовь и терпимость, въ то же время хулилъ и давалъ грубыя прозвища интеллигентнымъ людямъ, которые обладали большимъ числомъ научныхъ знаній и свѣдѣній, чѣмъ то число, которое онъ сумѣлъ бы вычислить при помощи своихъ математическихъ познаній.
Что же осуждаетъ Эмерсонъ въ жизни Шекспира? Онъ не осуждаетъ его за присвоеніе чужой собственности, нѣтъ! Но онъ осуждаетъ его за его «веселый нравъ». На страницѣ 126-ой той же статьи онъ соглашается съ тѣмъ «фактомъ», что «Шекспиръ былъ во всѣхъ отношеніяхъ прекраснымъ супругомъ». Какъ же выражался его «веселый нравъ»? Наконецъ, обстоятельно доказавъ воровскія привычки Шекспира, Эмерсонъ все-таки называетъ его «величайшимъ поэтомъ». Ему онъ этого не ставитъ въ вину, а продолжаетъ хвалить его.
Эмерсонъ очень несдержанъ какъ въ своей похвалѣ, такъ и въ хулѣ. Онъ увлекается и переходитъ границы. Онъ показывается Шекспиру, онъ поетъ ему хвалебные гимны, онъ считаетъ его «человѣкомъ изъ человѣковъ», но одновременно съ этимъ онъ осуждаетъ его «низкую суетную жизнь». Къ этому слѣдуетъ прибавить, что, по мнѣнію Эмерсона, «Шекспировскій геній служилъ ему для увеселенія публики», въ дурномъ значеніи этого слова, о чемъ онъ говоритъ непосредственно послѣ восхищенія Шекспиромъ, какъ «тонкимъ писателемъ», «творенія котораго снизошли къ нему съ небесъ». Во всемъ этомъ выражается та неустойчивость, съ какой Эмерсонъ судитъ о вещахъ. Мнѣ кажется, что его критика далеко не удовлетворительна и стоитъ не дорогого. Она исключительно является продуктомъ образованія, а не природныхъ дарованій. Его сила заключается въ пониманіи, исходящемъ изъ морали; онъ ораторъ въ критикѣ; поэтому его талантъ болѣе литературный, чѣмъ критическій. Онъ можетъ написать статью да любую тему, будь то «безконечность божества», или нѣсколько непохожая на эту тему «табакъ — лѣкарство противъ мышьяка». Онъ пускаетъ въ ходъ свои значительныя литературныя способности и пишетъ одинаково интересно какъ о мистицизмѣ, такъ и о реализмѣ.
Эмерсонъ прекрасно знаетъ свою способность писать подъ какимъ угодно заглавіемъ, онъ сознаетъ это во многихъ своихъ статьяхъ и признаетъ это за важнѣйшее достоинство писателя. Онъ говорить о Шекспирѣ слѣдующее: «Говоря о главныхъ достоинствахъ Шекспира, достаточно сказать, что онъ лучше всѣхъ владѣлъ англійскимъ языкомъ и могъ говорить о чемъ хотѣлъ». Объ Эмерсонѣ можно тоже сказать: «онъ владѣлъ англійскимъ языкомъ и могъ говоритъ о чемъ хотѣлъ; при чемъ онъ могъ говорить о предметахъ, совершенно не касающихся темы, и въ силу своего литературнаго дарованія умѣлъ сдѣлать ихъ относящимися къ дѣлу. Такъ, въ лекціи о философіи Платона онъ въ продолженіе пяти минутъ занимаетъ насъ литературными разговорами о Сократѣ, при чемъ его разсказъ очень хорошъ, интересенъ, живъ, и мы слѣдимъ за нимъ съ величайшимъ интересомъ.
„Сократъ, человѣкъ низкаго происхожденія, но довольно почтенный; исторія его жизни весьма обыкновенна; его внѣшность была до такой степени некрасива, что сдѣлала его мишенью для насмѣшекъ… Актеры копировали его на сценѣ, горшечники высѣкали его безобразную голову на своихъ каменныхъ кружкахъ. Онъ былъ хладнокровный малый и соединялъ юморъ съ полнѣйшимъ самообладаніемъ; отсюда происходитъ его пониманіе всякаго человѣка, съ которымъ ему приходилось сталкиваться и котораго онъ всегда поражалъ въ спорахъ, доставляющихъ ему безмѣрное наслажденіе“…
„Молодежь необыкновенно любитъ его и приглашаетъ его на свои пиршества, куда онъ идетъ ради бесѣдъ. Онъ можетъ также пить. У него самая крѣпкая голова въ Аѳинахъ, и онъ, какъ ни въ чемъ не бывало, уходитъ съ пиршества, когда вся пьяная компанія лежитъ подъ столомъ, уходитъ для того, чтобы завязать новый діалогъ съ тѣмъ, кто еще трезвъ. Однимъ словомъ, онъ такой человѣкъ, которому нашъ деревенскій людъ далъ бы прозвище „стараго воробья“. Сократъ необыкновенно любилъ Аѳины; онъ ненавидѣлъ деревню, никогда добровольно не покидалъ городскихъ стѣнъ, зналъ старыя письма, умѣлъ цѣнить народъ и философовъ и находилъ, что въ Аѳинахъ рѣшительно все лучше, чѣмъ гдѣ бы то ни было. Въ манерахъ и въ разговорѣ онъ походилъ на квакера. Бесѣдуя особенно съ утонченными людьми, онъ любилъ брать обороты и образы для своей рѣчи изъ самыхъ низкихъ сферъ, начиная съ судовыхъ котелковъ и кончая самыми неудобо-называемыми предметами хозяйства. Его мудрость напоминаетъ мудрость Франклина. Такъ, онъ однажды доказалъ человѣку, который не рѣшался итти пѣшкомъ въ Олимпію, потому что этотъ путь казался ему слишкомъ длиненъ, что онъ пройдетъ совершенно столько же у себя дома.
„Добродушный старый дядюшка со своими большими ушами, и неутомимый говорунъ…
"Онъ очень бѣденъ, но закаленъ, какъ солдатъ. Онъ въ состояніи питаться ничтожнымъ количествомъ маслинъ; обыкновенную его пищу составляютъ хлѣбъ и вода; въ исключительныхъ случаяхъ пиршества у друзей.
