«ЛГ» поздравляет своего давнего друга и автора с 85-летием и желает здоровья, радости и вдохновения!
Оправдательный приговор
Книжный ряд / Библиосфера / Книжный ряд
Иэн Макьюэн. Закон о детях. /Пер. В. Голышев. – М.: Эксмо, 2016. – 288 с. – 3500 экз.
Есть два утверждения. Первое: Иэн Макьюэн – современный англоязычный классик, такой себе столп британской словесности. Второе: Виктор Голышев – прекрасный переводчик англоязычной прозы. Уже исходя из этого, «Закон о детях» как минимум заслуживает внимания.
Сюжет таков: судья по семейным делам Фиона вплотную приблизилась к 60-летию, когда её жизнь, как в любом порядочном романе, накренилась. Муж собрал чемодан и отправился тратить нерастраченное в спальню к молоденькой девушке-статистику, из серебряных рамок с крышки рояля стали укоризненно поглядывать фотографии несчётных племянников, как бы напоминая о принесённой в жертву карьерным успехам радости материнства, а тут ещё эта самая карьера подкинула дров в камин печали. Несовершеннолетний Адам Генри – смертельно больной свидетель Иеговы, и можно было бы надёжно изъять его из рук костлявой, проведя переливание крови, да только Бог настрого запрещает своим «овцам» такие переливания. Родители и сам умирающий готовы стоять за свои идеалы вплоть до летального исхода, врачи гуманистично рвутся спасти юношу, но жить мальчику или умереть, решает облачённая в судебную мантию Фиона.
Интересная биографическая деталь: Макьюэн в судебных тяжбах выбил право воспитывать двух сыновей от первого брака, но одного из них после четырёхлетних метаний похитила безутешная мать. С текстом рецензии это связано единственно тем, что оборачивает разговор в сторону ключевой для романа судейской тематики. Профессия героини является не только средством создания жизнеспособного образа и двигателем повествования: она, как самодовлеющая сила, отнимает под свои нужды бессовестное количество страниц. А со страниц нещадно сыплются «барристеры», «солиситоры» и законодательные ссылки: столько же внимания, сколько уделено юридической кухне, Макьюэн отводит разве что британской топонимике. «Производственный роман!» – кричит откуда-то въедливый читатель, и мы не против навесить ярлык.
Против, может статься, был бы сам Макьюэн: круг вопросов, которые он успевает назадавать в небольшом совсем романе, категорически не хочет ограничиваться судопроизводством. Семейный кризис и болезненное старение, разъедающая обида и трудоёмкое прощение, светский гуманизм и религиозные идеалы...
Эту возвышенную повестку Макьюэн не чурается оттенять зарисовками о насущном: так, разочаровавшийся в собственной профессии адвокат во время репетиции (музыкальная линия, к слову, так же тонко тянется сквозь весь роман, как и более «упитанная» юридическая) совсем некстати заговорит о работе. Расскажет, как несправедливо осудили четырёх ирландцев, – и в этой субъективной накипи проступят разом и национальный вопрос, и классовый, и бюрократии между делом оплеуха. Стилевой аскетизм автора уместен и оправдан: словесных вензелей до скудости мало, зато смыслы укладываются, как кирпичи, один к одному.
15 лет назад получивший премию за перевод макьюэнского «Амстердама» Виктор Голышев – который, надо сказать, и нынче не подвёл – говорил об этом так: «Что автор хочет сказать, то он и говорит. Сейчас этого почти никто не умеет делать». А побеседовать автор хочет прежде всего о человеке – оттого именно у седых висков Фионы сходятся все линии и пунктиры. Из-за упомянутого аскетизма это, быть может, выглядит чуть схематично, но искусность выделки пробуждает уважение. Однако независимо и даже вопреки – выделке и сухопарой букве закона – в скупой на выразительность прозе Макьюэна то и дело ослепляют детали. Вот супруги, между которыми разверзся каньон, примирительно вальсируют вокруг чашки кофе, вот судья, сидя напротив восторженного юноши, опасливо прячет руки под стол, вот смертельно больной мальчишка неумело играет на скрипке – и как тут не спеть вместе с ним. Именно удивительная точность мизансцен, стирающая аккуратно выстраивающиеся на протяжении романа границы – статусные и профессиональные, – и перекрывает все возможные претензии. В конце концов, оправдательный приговор куда труднее даётся в человеческом, а не в правовом измерении.
Андрей МЯГКОВ
В тисках толерантности
Книжный ряд / Библиосфера / Субъектив
Шатурин Сергей
Теги: Анатолий Гладилин , Тигрушка
Анатолий Гладилин. Тигрушка. – М.: РИПОЛ классик, 2016. – 320 с. – (Легенды оттепели).
Литературоведческая категория «тема» не в чести у критиков: её часто считают чисто внешним и неважным элементом произведения. А ведь именно она выражает суть сочинения: о чём оно написано. Новая повесть известного прозаика-эмигранта даёт богатую пищу, чтобы порассуждать об этом.
В аннотации, которая по нынешнему обыкновению безыскусно вынесена и на заднюю часть переплёта, сказано, что «Тигрушка» посвящена «невероятному поколению людей, навсегда свободных», то есть шестидесятникам. Конечно, этот мотив тут есть: сам автор присутствует в перипетиях сюжета, потом излагается (кратко) история болезни и смерти Василия Аксёнова, более детально изложены обстоятельства с его наследственными делами. Потом ещё упоминается Андрей Битов, который подружился с хозяйским котом. И всё! Поэтому заявление автора аннотации, что тут сказана «вся правда» о поколении, мягко говоря, весьма преувеличено.
Сам автор формулирует тему повести по-другому: в начале он торжественно обещает писать только о хвостатых, усатых и полосатых, но не удерживается от того, чтобы подробно не рассказать о стиле жизни своей семьи на французской чужбине. Кому же верить – прозаику или издателям?
Думается, неправа ни та, ни другая сторона. «Тигрушку» можно было бы отнести к многовековой традиции изображения в литературе души и повадок братьев наших меньших. Но в данном случае это не тема, а материал. На самом же деле повесть касается тонкой и малоизученной проблемы – глубоким изменениям в психике человека, покинувшего родину и пытающегося адаптироваться в чужой среде.
Начинается всё с эпизода нападении на редакцию парижского журнала «Шарли Эбдо». Оказывается, большинство французов мечтали, чтобы в терракте обнаружилась рука Москвы, и были сильно разочарованы, когда выяснилось, что убийцами были их соотечественники – арабы. Это настраивает на представление, что писатель после долгих лет жизни в эмиграции сохранил трезвость мысли, не впал в общеевропейскую паранойю.
Увы, подтверждений этому предположению не воспоследовало. Напротив, текст изобилует свидетельствами того, что автор вдоволь надышался воздухом европейской толерантности, общемировых ценностей, и они взяли в тиски его менталитет.
Как давно замечено, люди, твёрдо решившиеся на переезд в другую страну и реализовавшие этот сакральный замысел, становятся иными. Они начинают мыслить антонимами: «тогда – теперь», «там – здесь», «мы – они». Горизонты сужаются: жизнь большой страны кажется чуждой, а тесный круг родственников и друзей приобретает гипертрофированные черты. Мелкие бытовые подробности (кто куда переехал и чем кормил кошку) раздуваются, всё остальное редуцируется почти до нуля.
Европейский менталитет сквозит и в описании домашних животных. Повествуя о семейных котах, которые были отъявленными драчунами, прозаик специально акцентирует наше внимание на том, что, разнимая кошачью драку, он только отсовывает разъярённых зверей, ибо шлёпнуть кошку неполиткорректно и опасно: прознают «зелёные» и потянут истязателя в суд.
Да, Есенин тоже никогда не бил зверьё по голове, но что-то никто не слышал, чтобы поэт занимался стерилизацией домашних питомцев. А вот у лирического героя повести все его любимцы прошли эту жестокую экзекуцию. Правда, автор пользуется эвфемизмами: свозили к ветеринару, прооперировали, но суть остаётся всё той же. Вот и любимица Тигрушка была навсегда лишена радости материнства...
На страницах повести заболевшие любимые животные «гуманно» усыпляются по воле сердобольных хозяев. Потом о них говорится: он/она ушёл/ушла…
Можно было бы порассуждать о дряблом стиле повествования, многословных реверансах и манерных извинениях за отступления, но не хочется обижать автора.
В книгу вошла также повесть «История одной компании», критика о которой уже высказывалась. Это произведение написано в 1965-м и в большей степени соответствует названию серии. В аннотации, кстати, допущен ещё один очевидный ляп: говорится о «незаслуженно забытом переиздании», тогда как имеется в виду сама повесть. А вот будет ли забыто переиздание, покажет время.
