на наших глазах начинающееся. Оно повторит, в общем, эволюцию европейской политики Москвы: от Коминтерна к Наркоминделу. По мере стабилизации национальных сознаний у колониальных народов, естественно, придется переходить к чисто государственным способам связи с ними, помощи им, влияния на них. Просто потому что именно эти способы окажутся наиболее эффективны. Развитию этого процесса будет, вероятно, способствовать и непрерывное косвенное давление стабилизированного западного капитализма.
«Но, – скажут, – где же национализация, раз упразднена сама Россия? Какая же национализация в интернациональном СССР?»
Острый, серьезный вопрос. Но, ближе в него вдумавшись, убеждаешься, что он далеко не так страшен, каким представляется с первого взгляда.
Не говоря о том, что даже и «словесно» львиная доля Союза географически занимается Российской Федеративной Республикой, – самая национализация Октября по существу своему есть процесс, конечно, весьма своеобразный и сложный. Он не есть реставрация старой императорской России и не может ею быть. Не может и не должен.
Национализация протекает многими каналами, по многим желобам. Идет культурно-национальное оживление народов России. «Интернационализм» сосредоточивается там, где ему и быть в данном случае надлежит: в сфере государственности. Москва – объединяющий государственный центр, и она зорко «стоит на страже». Ученые различают «государственную нацию» от «нации в культурном смысле», а эту последнюю – от «национальности». На наших глазах формируется советская государственная нация, а поскольку исторически и политически «советизм» есть русская форма, образ «российской» нации, – вывод напрашивается сам собой…
Но «культурно» – оживают «языки, сущие по всей Руси великой». И пусть оживают, освобожденные «интернационализмом». Вряд ли можно теперь настаивать на целесообразности «руссификаторской» политики петербургского стиля, стремившейся к непременному культурному обезличению государственно подчиняемых национальностей. Хорошо, когда происходит русение, а не «руссификация». Эти понятия нужно и нетрудно различать: первое органично и естественно, вторая механична и насильственна.
Правда, в настоящее время замечается чересчур уже резкая реакция против петербургского «империализма»: вместе с водой словно готовы подчас выбросить и самого ребенка из ванны. Но эта «готовность» заведомо теоретична и худосочна: не таков «ребенок»…
Нехорошо искусственно подавлять «языки». Но столь же плохо и искусственно насаждать. И в первом, и во втором случае неизбежен здоровый естественный протест жизни. Искусственно воздвигаемые карточные домики имеют свойство рушится при первом дуновении.
Революционная доктрина побаивается «шовинизма господствующей нации» и склонна иногда препятствовать ее культурно-историческому «самоопределению», принося его в жертву даже «выдуманным» культурно-национальным призракам. Это – понятные крайности эпохи. Они преходящи, хотя и опасны. Но суть ее – не в них.
Конечно, если культурно пробуждаются туркмены или калмыки, – как же не проявлять признаков культурного оживления русским? Вчитайтесь в современную русскую поэзию, современную советскую (русскую!) литературу:
Не нищий оборвыш,
Не кучи обломков
Не зданий пепел!
Россия вся —
Единый Иван,
И рука у него —
Нева,
А пятки —
Каспийские степи…
Красноармейца можно отступить заставить,
Коммуниста сдавить в тюремный гнет,
Но такого – в какой удержать заставе,
Если такой шагнет?!
(Маяковский, «150.000.000»).
Но, шагая, он, однако, влечет за собою и всю ту пеструю, красочную, прекрасную фалангу народов, которых судьбы связались историей с его великой судьбой. Больше того: он сам, этот огромный «Иван», несет теперь в себе самом эту нарядную фалангу. И на плечах – знамя: СССР…
Полнота – в разнообразии, а не в исключительности. Интенсивность жизни, привлекательность жизни – в ее богатстве. Пусть в рамках единой государственности, проникнутой твердым сознанием спасительности своего исторического единства, цветут и пенятся разномастные, многоцветные обычаи, привычки, нравы, «культуры». Пусть идет свободное и дружное их состязание: жизнеспособные устоят, немощные растворятся, приобщатся к сильным. Вызывая к бытию свободное проявление, живую игру многообразных культурно-национальных содержаний народов исторической России, Октябрь и здесь переживает свою историей продиктованную национализацию.
Будем же думать о ней, бодро слушая сегодня полные легенды и веры, торжественные звуки октябрьского гимна, Интернационала!..
РУССКИЕ ДУМЫ
(Очерки философии эпохи)
1. Ленин
В живой драме всемирной истории это был один из типичных великих людей, определяющих собой целые эпохи. Самое имя его останется лозунгом, символом, знанием. Он может быть назван духовным собратом таких исторических деятелей, как Петр Великий, Наполеон. Перед ним, конечно, меркнут наиболее яркие персонажи Великой Французской революции. Мирабо в сравнении с ним неудачник. Робеспьер – посредственность. Он своеобразно претворил в себе и прозорливость Мирабо, и оппортунизм Дантона, и вдохновенную демагогию Марата, и холодную принципиальность Робеспьера.
Он был прежде всего великий революционер. Он – не только вождь, но и воплощение русской революции. Воистину, он был воплощенной стихией революции, медиумом революционного гения. В нем жила эта стихия со всеми ее качествами, увлекательными и отталкивающими, творческими и разрушительными. Как стихия, он был по ту сторону добра и зла. Его хотят судить современники; напрасно: его по плечу судить только истории.
В нем было что-то от Микель Анжело, от нашего Льва Толстого. По размаху своих дерзаний, по напряженности, масштабам, внутренней логике своей мечты он им подобен, им равен. Его гений – того же стиля, той же структуры. Те же огромные, сверхчеловеческие пропорции, та же органическая «корявость» рисунка – но какая жуткая его жизненность, что за подлинность нутряной какой-то правды!
Но те работали мрамором и бумагою, а он творил на живом человечестве, взнуздывал чувствующую, страдающую плоть. Невольно вспоминается мастерская характеристика Наполеона у Тэна.
Да, он творил живую ткань истории, внося в нее новые узоры, обогащая ее содержание. Медиум революционных сил, он был равнодушен к страданиям и горю конкретного человека, конкретного народа. Он был во власти исторических вихрей и воплощал их волю в плане нашего временно-пространственного бытия. И роковая двойственность, столь явная для нас, современников, почила на нем, как на всех, подобных ему, «исторических героях и гениях»:
Два демона ему служили,
Две силы чудно в нем слились:
В его груди орлы парили,
В его груди змеи вились… [37]
Но мало еще сказать, что он был великий исторический деятель и великий революционер. Он был кроме того глубочайшим выразителем русской стихии в ее основных чертах. Он был, несомненно, русским с головы до ног. И самый облик его – причудливая смесь Сократа с чуть косоватыми глазами и характерными скулами монгола – подлинно русский, «евразийский». Много таких лиц на Руси, в настоящем, именно «евразийском», русском народе:
– Ильич…
А стиль его
