Но эстетический мир варвара вовсе не является скудным и невыразительно убогим. Варвар делает величайшее открытие, раз и навсегда разъединившее его с расовым сородичем Средиземноморья.
Варвар постигает, что выше совершенства и красоты самой Природы нет ничего и ничего быть не может. Она парит над эстетическим сознанием человека, полностью подчинив его себе.
А что же антики? Их идею прекрасно выразил Уайльд, сказав, что природа — только имитация искусства. Как варвар, могу назвать это бездушным бредом. Но мы различны типически, и потому оставим за эллинами право высказываться по-свойски.
Легкий хлеб юга позволил им много веков назад направить свои интеллектуальные изыскания на благоустройство жизни. Природа отступила на второй план, став для них только строительным материалом. Эллинизм воплотился в эстетику. В великую эстетику искусственности. Как бы он потом ни назывался: гражданином Рима ли представителем западной цивилизации, он нес на себе эту печать. И потому для нас он определялся в первую очередь эстетизмом.
Главный символ эстетизма — симметрия. То, чего в чистом виде в Природе не существует вообще. Симметрия — примитивная форма моделирования внешней оболочки бытия. Частично она отражена в идее парности элементов, что наблюдается, например, в строении органов и частей тела человека и животных. «Симметрия — основа гармонии!» — скажет эллин. «Равновесие — основа гармонии!» — скажет варвар.
Для эллина невообразимо, как можно удержать в балансе и взаимном притяжении противоречащие начала. Он не обращает внимания на пример естественной природы, поскольку моделирует гармонию сам. Смысл эстетизма — построение идеального. К идеальному эстетизм приковал себя пудовыми цепями. Парность и равновесие подвели эллиническое сознание к математическому расчету. Понятие «эллиническое сознание» условно и потому не следует приписывать его только грекам. В контексте наших рассуждений это сознание симметрической гармонии и идеализированной эстетики.
Именно эллины начали соперничество рукотворения в красоте и совершенстве форм с самой Природой. Достижения эстетизма здесь оказались столь впечатляющими, что их лучшие образцы способны вызывать настоящее потрясение у наблюдателя. Я думал об этом, стоя под величественными сводами миланского собора Дуома. Трудно представить себе что-либо более грандиозное в великолепии и изяществе. Если, конечно, забыть розовые скалы Вуоксы, подернутые хладным дыханием северной зари.
Тем бесполезнее кажется эта погоня за красотой рукотворения, чем шире взгляд человека в открытый мир Природы. Никогда еще подделка не превосходила сам оригинал. Попробуйте сравнить морской бриз под звездами таврической ночи с сухим полотном мариниста. Оно хорошо лишь как визуальный сигнал для оживления памяти. Ведь возбуждение чувств вызывает не само полотно, а память, к которой оно взывает.
Поиск идеального, божественного вне Природы неизбежно должен был привести к воцарению идеалистических догматов. Даже в период рассвета античности, когда ее гармония достигла удивительного равновесия между физическим совершенством атлетизма и божественной одухотворенностью идеи человеческого равностояния с богами, эстетизм «клинит» на самоедство. Вполне допустимо, что интеллект эстетов устал от им же созданного представления о богах. Идеализация должна была толкнуть божественное в область непостижимого, и она это сделала.
Естественно, что ни в одной христианской трактовке нет ни слова правды об истинной причине принятия христианства. История показывает нам только косвенные связи, пряча иногда прямые причины вообще за грань логически допустимого. Христианизация с ее жесточайшими мерами подчинения подняла новую Империю, новый Рим, взамен исторически истощенной цивилизации. Божественного в этом явлении было не более, чем в собирании подосиновиков.
Просто идеология четвертого века не могла не опираться на религию, как впрочем и идеология варваров десятого века. Эстетизм христианства был особо показателен именно для варваров, в большинстве своем впервые увидевших набитые золотом храмы.
Недоумение по поводу того, почему нужно поклоняться голому трупу иноверца на искаженной форме языческого креста подавлялось единственным веским аргументом — плетью, а для самых непонятливых оставили меч.
Русь вступила в один из континентальных блоков. Ей просто не дали стоять в стороне от происходившего раздела Европы. Однако, более гиблое занятие, чем превращение варвара в псевдоэстета, просто трудно себе представить.
Эстетизм, в отличие от варварства, всегда навязывает себя миру. Толпы духовных проповедников пытаются донести до нас нечто такое, чего мы не знаем. Их наивное самомнение вызывает восторг. Помню, как в беседе с одним из американских пастырей наш варвар процитировал отрывок кумранских рукописей, на языке оригинала, чем, собственно говоря, не вызвал никаких эмоций у своего оппонента, поскольку американец просто не знал об их существовании.
Познание и варварство несоединимы только с точки зрения самих эстетистов. Могу утверждать, что я варвар именно потому, что степень моего познания значительно превосходит эстетический потенциал.
В эстетизме знания узко нормированы. Они подчинены централизованной симметрии. Варвар может опровергнуть любую аксиому в этой системе, выстраивая законы в иной системе. Такую модель, со всеми ее догмами и непреложными истинами легко опровергнуть, если построить иную систему координат.
Задумайтесь на минуту — знания стали продуктом измерения!
Однако даже эстетизму очевидно, что нет абсолютного числа, а стало быть и не существует абсолютного измерения. Значит, наука все время повторяет условно правильные формулировки законов. Получается, что истина стала заложницей способа ее изложения. Но это же абсурд! Такое положение дел можно было бы считать бедой всего человечества, если бы здесь не обнаруживался более конкретный адресат — эстетический традиционализм.
Что же может дать мировой познавательной практике сознание варвара? Более совершенную систему измерения. А если быть точнее, то четыре системы разработки информации по всем отраслям науки. Унифицирование этих систем, приведение их к числу обращения, станет наиболее точным показателем истины. Впрочем, не будем вгрызаться в подробности. Оставим их для уже избравших данный путь познания.
Знания в варварстве всегда являлись предметом святости, явлением сакральным и сугубо кастовым. Достаточно очевидно, что предметом святости в эстетизме выступает мораль. Новый лейтмотив эстетизма — построение Храма. Это концептуально. До истощения ума. Моралистам застило очи на то обстоятельство, что Храм давно уже воздвигнут.
Причем действительно нерукотворный. Когда мы пришли на землю, он уже стоял, Будет стоять и после нас, несмотря на все усилия человека развалить его до срока.
Этот Храм зовется Природой.
Впрочем, моралисты и не смогли бы разглядеть в Природе ничего такого, что подстегнуло бы их сознание к духотворчеству. Но ведь именно Природой организовано все живое, выстроены все связи и отрегулированы все отношения. Разве само это обстоятельство не достойно пытливого ума правдоискателя? И разве возня в износках собственной души большего значит, чем постижения великих смыслов Природы?
Перейдем, однако, от декларирования к изложению. Жизнь — главный мотив Природы. Жизнь, организованная посредством системы внешних и внутренних связей, прочность которых выстраивалась миллионами лет. Мы — только один из элементов этой системы. Можно считать, что Природа провела эксперимент, наделив это звено способностью к самоуправлению.
К сожалению, объективно подобный эксперимент принес природе отрицательный опыт. И все-таки мы есть, и значит, вопрос стоит о причинении хотя бы минимального вреда этой системе, о необходимости затормозить дестабилизирующую функцию человека в Природе. И поэтому первейшее дело — не оценивать Природу с позиции «правильно — неправильно». Природа выше человеческой морали. Это необходимо усвоить раз и навсегда. Стало быть, не подлежат оценке и те требования, которые Природа предъявляет к выживанию свои видов и особей.
Требования к выживанию стоят над понятиями «хорошо или плохо», «честно или нечестно». Они являются необходимыми условиями жизни. И если главный смысл варварства заключен в физической жизнеспособности, нужно, по меньшей мере осознавать, что это такое. Из чего данное понятие складывается.
Вот пример. Никому из нас в голову не придет задаться вопросом: «Что лучше — баобаб или береза?». И в соответствии со сделанным выводом браться за топор или за бензопилу.
Человек — такой же элемент живой Природы, и потому вопрос «Какая раса лучше?» звучит не менее маразматически. Другое дело, что Жизнь в Природе организована по закону территории. Климат, природные условия, специфика развития и особенности развивающих факторов, то, что в своей книге «Воины на все времена» я назвал геоменталитетом. На Севере баобабы сами никогда расти не будут. Все расставлено по своим местам, и вот потому, возвращаясь к расовым отношениям, мы делаем вывод, за которым стоит сама Природа: насильственная интеграция рас — уродство!
