Есть, однако, мера, от которой человек не волен абстрагироваться и которая играет определяющую роль в его восприятии окружающего. Речь идет о пространстве, обозримом глазом по горизонтали и по вертикали. В уличной шахте индивид ощущает подавленность, так как он не в силах охватить взглядом окружающее. Чем больше город и его дома, тем ничтожнее чувствует себя человек, приниженный огромными масштабами.
Мы формируем наши города. Но они формируют нас. Уродство чрезмерно большого, угнетающее действие всего, что выходит за пределы человеческих мер, шумы и загрязнения, вопиющий контраст между роскошью и трущобой, скученность и одиночество — все это давит на психику, терзает ее, разъедает, сеет разлад в душе человека.
Некоторые социологи полагают, что жизнь в современном большом городе вплотную приблизилась к грани безумия. Некоторые врачи предсказывают, что половине человечества не избежать неврастении.
Множатся признаки радикального неблагополучия. Сюда относится все более распространенная инертность, желание забыться, уйти от действительности при помощи разного рода наркотиков. И постоянно растущая преступность.
Недавнее исследование в Соединенных Штатах выявило, что за последние двенадцать месяцев в наиболее густонаселенных городских районах каждый третий человек был жертвой нападения, ограбления, взлома или иной формы кражи. Каждый третий — не за всю жизнь, а за один год! В предместьях пострадал каждый пятый. Согласно другому докладу, дельцы в Чикаго, наиболее типичном из американских и вообще индустриальных городов, стремятся перевести свои предприятия в другие места, потому что неврозы, наркомания и преступность создают людей, неспособных по-настоящему трудиться.
И это в той самой части света, сеньор Альмиранте, где Вы приветствовали честность, равной которой никогда не наблюдали в Кастилии.
Причину неблагополучия, пожалуй, не так уж и трудно узреть.
Всю свою долгую предысторию человек был подчинен взаимообусловленности природных явлений. Суточные, лунные, сезонные ритмы настраивали его душу и тело. Они продолжают жить в пульсе и в подсознании человека даже после того, как он окружил себя безритменной технической средой.
Племенные и крестьянские общины прошлого были действующим элементом природных процессов. Даже в доиндустриальном городе ощущалась близость природы с ее многообразием, плавными переходами, богатой шкалой впечатлений.
Районам современного большого города слишком часто присущи жесткое единообразие, массовая унификация. И так по всему свету. В отличие от медленно и органично развивавшихся городов былого они не способны что-либо дать искателю новых впечатлений.
До природы так далеко, что ее и не видно. Она существует где-то как само собой разумеющийся, хотя и удаленный производитель продуктов питания, часто доходящих до потребителя в упаковках и фабрикатах, маскирующих первоисточник. Она не составляет больше неотъемлемую часть повседневных восприятий.
Благие попытки создать иллюзию контакта с природой размещением клочков зелени между жилыми корпусами далеки от сути дела. Взаимоотношения человека с родившей его средой отнюдь не сводились к контакту с такой-то площадью зелени. То были взаимоотношения с биомассой в целом, с жизненным комплексом, в котором живые организмы на разных уровнях сплетались в единую ткань многосторонней зависимости.
Сотворенный человеком город развивался стихийно и бесконтрольно, без учета основных человеческих ценностей и потребностей. В окружающей человека среде развязаны силы, с какими он прежде никогда не сталкивался.
Вот и влачат сегодня миллионы людей куда более жалкое существование, нежели «дикари», коих белая раса считала себя призванной облагодетельствовать своей цивилизацией.
Когда открытие океанских путей дало толчок развитию технологии Запада, пышным цветом расцвела вера в будущее. Современный большой город — памятник, который технология воздвигла сама себе, — плохо отвечает оптимистическим мечтам о прогрессе.
Сегодня в наших попытках заглянуть в будущее больше страха, чем светлых предвкушений.
Мы, люди, — что мы еще, как не эрзац наших идеалов, паруса, стонущие от избытка ветра!
О, Колумб, мы разорвемся от избытка познаний.
Бу Сеттерлинд, который тоже «переписывался» с Колумбом
Сеньор Альмиранте,
Деревья папайя — будто каравеллы, устремленные в море; листва, наполненная ветром, — раздувающиеся паруса.
Лимонно-желтый рассвет занимается за Голубыми горами. Вокруг меня тропическая растительность, омытая ночным дождем и клокочущая, как необузданная стихия. Разные представители флоры обвивают друг друга в зеленом упоении. Над пышными цветками жужжат колибри, махая крылышками так быстро, что кажутся прозрачными цветовыми бликами на фоне зеленой гаммы.
Когда я только что проходил между деревьями, тяжелые капли, падая с листьев, окропили мое лицо. И я почувствовал себя таким же свежевымытым, как зелень кругом.
Внизу, у кромки воды, утренний бриз наполняет паруса папайи. Море шелестит вдоль берега, неустанно перелистывая страницы с причудливо сплетенными между собой таинственными письменами. Чайки чертят воздушные узоры, прерывая это занятие, чтобы спикировать на собственное отражение в воде. Море мягко окрашено пастельными тонами: ближе к берегу — изумрудные переливы, дальше сгущается синева.
Прислонясь к мачте — стволу папайи, — я плыву сквозь все это, остро ощущая счастье, какого не способны даровать никакие грани цивилизации. Переживаю скоротечные минуты редкостного подъема, чьи корни, наверно, заложены в нашей душе, однако дают ростки лишь тогда, когда что-то в окружении сходится с нашей внутренней географией. Такой миг нетленной гармонии дарован мне сейчас.
Очень скоро меня рывком возвращают в настоящее. В карибских водах передо мной назначили свидание пять столетий. На расстоянии выстрела из лука, на баре, угадываю «Капитану». Дальше в бухте вышедшие на утренний лов чернокожие рыбаки в низких челнах, то взмывая на гребне пологой волны, то пропадая в ложбине, общаются через свои лески с рыбой, как некогда общались их предки у африканских берегов. Вдоль окоёма скользят два грузовых судна, я только сейчас приметил их расплывчатые контуры; клубы дыма из труб сливаются с облаками над горизонтом.
Это они, суда, что в самой дали, вернули меня в близь.
И внезапно я с мучительной ясностью осознаю, что от красоты лесов и морского берега, которую человек еще в начале нашего столетия воспринимал как нечто само собой разумеющееся, остались жалкие крохи. Да и те сейчас под угрозой, исчезают с бешеной скоростью. Знаю: то, что минуту назад наполняло мою душу, становится все большей редкостью.
Конечно, я могу последовать за пассатом — вечным током воздуха вокруг нашего вращающегося шарика, могу подсмотреть, как он насыщается атлантической влагой и как прольет ее обильными дождями, столкнувшись с андским высокогорьем на континенте, там, на западе. Знаю, что эта влага возвращается в Атлантику по могучей водной артерии Амазонки, этого Средиземного моря Южной Америки, и что в пути она дарует дождевым лесам пышность и видимое богатство, которое в этот утренний час явилось мне в миниатюре в виде клочка зелени на карибском острове. Но мне сдается, что я также слышу алчный вой моторных пил, повергающих наземь огромные леса, и я знаю: там, где это происходит, тропическая почва в несколько лет может уподобиться твердостью брусчатке.
Знаю, что люди, пытающиеся прозреть грядущее Земли, вычислили: где-то в 1980-х годах будет занята и использована человеком вся земная суша, исключая самые суровые области, которые даже наш приспособляющийся вид не может эксплуатировать. А это означает, что завоевание материков, начавшееся миллион-другой лет назад (на что указывают наши странствия во времени), когда прямоходящее создание вышло в путь из центральноафриканских саванн, будет докончено в ближайшие полтора десятка лет. Означает также, что серия открытий и территориальных захватов, одним из самых видных зачинателей которой были Вы, завершится в столь близком времени, что и я, возможно, окажусь свидетелем этого.
Там, где проходит человек, природе все труднее дышать и обновляться. Зелень, что молодит нашу душу, — быть может, вскоре она навсегда исчезнет из жизни человека.
Карибы — закаленные, воинственные, обвиненные в каннибализме, — верили в загробную жизнь. Верили, что храбрые воины попадут в потусторонний мир дивных, щедрых, благодатных островов. Где их будут обслуживать рабы-араваки. А трусам уготовано прозябание в бесплодных странах за высокими горами, где они сами будут рабами аравакских господ.
