— Литературный твой путь — как ты его оцениваешь? Что удалось, что нет? И если не удалось — по какой, как ты думаешь, причине? Какие книги вышли, какие премии получил…
— Литературный путь свой расцениваю как полное разгильдяйство и попустительство. Никогда не работал в полную силу. Все шарился по тайге, Сибири, Дальнему Востоку. Все любил — жизнь, лес, речку, океан, топоры, бензопилы, трактора, автомобили. Конечно, все с людьми, да с какими! И в поселках, и в городах… И никогда не считал себя настоящим писателем, тем более литератором. Писал мало, по повестухе в год максимум. Всегда было что-то более важное, то избушку новую срубить для охоты, то машину перегнать… Но при всем при этом всегда знал, что именно писание стихов, рассказов, повестей — это мое главное, сокровенное, и оно накрепко отделяет меня от моих товарищей. И что ни жизни с головой не принадлежу, ни литературе. Это очень плохо, конечно, но в этом и сила моя, мое лезвие раздела, гребень хребта — а с него многое видать. И, главное, в обе стороны. Так что и почему не удалось? Отвечу историей: поехали со старинным товарищем моим Анатолием рубить избушки в тайгу вдаль от реки. Два снегохода, весна, апрель, расстояние сто километров от деревни. Снега полтора метра. А у нас все по умищу: пилы новые, генератор, болгарка — печки резать из бочек, все по-другому и, конечно, уже опыт, умение, глаз, руки другие, чем десять-двад-цать лет назад. Я говорю: «Толян, а о чем мы раньше думали? Чо мы столько времени потеряли? Чо в хребте избушек не нарубили нормальных, дорог… Ведь все так просто… Когда знаешь… Что мы вообще, братан, с тобой столько лет-то делали?» «А жили». Вот потому только сейчас и вхожу в сок, в жилу, начинаю понимать, какая великая сила в хорошей повести. Уже знаю секрет. Это счастье, подарок Божий. Зато как изнуряет зависимость от языка. (Не путать только с любовью к русскому языку как к части жизни, как опоре и основе.) Чтобы написать важную страницу, надо неделю. Как начинаешь подсчитывать, что стоит пятьдесят страниц написать, — тоска берет. Иногда это напоминает путь в Питер через Владик. Думаешь: а не проще ли то же самое сказать при общении — сколько времени спасешь, столько полезного можно для близких и далеких сделать!
— Что ты, из своего сибирского далека, скажешь о современной
русской литературе?
— У меня не то чтобы сильно времени нет — может, нет особого желания, нужды за ней следить. Я же не литератор. Читаю мало и только то, что помогает, учит, дает силы и заряд. Бывает, пусто на душе, безвольно, нет азарта что-то свое сказать, и тут открыл книгу — и все, тебя подхватило течением, ветром, и уже этот ветер чужой в тебе гуляет, и охота и писать, и соревноваться, и жить. И знать, что ветер на всех один. Всегда поругивал нынешнюю литературку за низкий средний уровень. За дурной вкус. За фамильярность интонации, разговорность, базарность. За то, что вместо того, чтобы тянуть жизнь вверх, литературу принижают до уровня помойки. Речь, конечно, про мирское расхожее чтиво, каким бы элитарным оно ни пыжилось-казалось, про тот дух, который моден и которому молодые дуралеи подражают, думая, что так и надо. Поэтому теперь скажу: какая она есть — такая есть. Нормально. Полно вменяемых людей. За поэзией как-то не слежу. Но, по-моему, мало хороших поэтов.
Критиков тоже по пальцам пересчитать. Бондаренко, Кокшенева, Курбатов, Ремизова. Наверняка забыл еще кого-то. Толковые критики иногда проскакивают в Интернете. Замечательную книгу о Чехове написала Алина Чадаева. Но она не критик. Она писатель. Вообще, по-моему, любой приличный писатель может быть критиком. Серьезнейшую книгу «Антикритика» написал Олег Павлов.
— Ты вот ругаешься по поводу «молодых дуралеев». А конкретные персоналии можешь назвать?
— Нет, не будем потакать дурным инстинктам. Да и к произведениям моих пишущих товарищей и знакомых я не могу относиться справедливо, тем более судить их или обсуждать. А еще раз произнести имена тех, кого считаешь губительным для хозяйства, — надо ли. Их осень покажет.
— Все-таки, осени не дожидаясь, скажи мне, в чем, по твоему мнению, главные проблемы современных литераторов? Писать некогда, писать не о чем?
— Насчет времени — чего-чего, а уж этого добра не жалеют. Думаешь — лучше б делом занялись. Чо-нибудь бы вскопали, или построили. Многим писать не о чем. Мне кажется, писать надо только о том, что ты очень любишь. Ну или о чем-то, что тебя поразило, переломало — бывают же произведения, скажем, ну, не о любви, а о беде, о потрясении. А много народу пишет о всяких глупостях. Надо всегда помнить, что уже вполне достаточно писателей и чем дальше, тем труднее сказать что-то новое. Хотя на это и возразить можно — каждому поколению (хоть и не люблю это слово, а вылезло) охота именно о себе услышать дорогое, важное.
— Ты воспринимаешь себя в литературе как одиночку? Или все-таки есть ваше, прости, поколение — твоих плюс-минус пару лет сверстников?
— В литературе больше по нутру чувствовать себя одиночкой. В жизни, конечно, нет. Когда говорят о товарищах моих даже не по поколению, а, скорее, по направлению, что ли («неореализм» какой-то), называют такой ряд: Олег Павлов, Владимир Отрошенко, Александр Яковлев, Алексей Варламов, Светлана Василенко. А есть Николай Александров из Новосибирска. Прекрасный писатель, общественный деятель и друг, что для меня гораздо важнее. Сильно мне понравилась книга Кузнецова-Тулянина «Язычник». Она про Кунашир, мой любимый остров. Кузнецов, оказывается, там лет десять жил. Образ океана мощный дал, по-моему, единственный в русской литературе.
— Ты вообще веришь в некое поколенческое единение? Вот Владимир Бондаренко говорит о поколении 37-го года как об имеющем определенное единство.
— В поколенческое объединение абсолютно не верю. В этом какая-то вынужденность, отсутствие выбора. Верю в человеческое, в национальное, в региональное, в профессиональное.
— Не хочешь ли ты попробовать себя в «большой прозе»? Роман не пишешь?
— Надо. Постепенно увеличиваю пробег. Пока до шестидесяти страниц. Например, новая повесть «Тойота-креста и другие». Написал, а потом понял, что это только первая часть большой уже вещи. Вижу мою любимую «Тойоту-кресту…» как книжку. Сейчас пишу вторую часть, а там, глядишь, и на третью растащит. Люблю я эту повестуху. Она для меня стала примером достижения невозможного. Это из тех вопросов — за что ты любишь Енисей? За что ты любишь охоту? Ради ответа пишется целая повесть. Объяснить за что — нельзя. Можно попытаться. Литература — это попытка дать ответ на вопрос без ответа. Дело это почти невозможное. И начаться может с пустяка. Есть затравочные слова, фразы. Пусть их никто не понимает, но для тебя это ключ. Например, нашел на каком-то владиковском автофоруме (где мужики обсуждают машины, кто себе что выбирал, что искал) слова: «И вдруг я увидел черный «цельсиор"». Все. Мне этого может быть достаточно. Уже рождается образ, фраза или целый абзац. Так вот, за что я люблю праворукие машины? Праворукими машинами я пытаюсь призвать западный московский мир одуматься, вспомнить, что есть параллельная русская страна, по отношению к которой Москва — зазеркалье. Перед моими глазами всегда стоит картина: улица по склону сопки, кривой домишко, «корона» 91-го года цвета китовой кости, а сзади синяя даль, горы в насечке тайги, бескрайняя вода. И какой-нибудь Гена или Валера, обветренный, с трудовыми побитыми руками садится в эту самую «корону» и едет в садик. За дочей. За дочей… В одном слове может поместиться океан со всеми сейнерами, такими вот Валерами и крабами, именно поэтому зрелость творческая только с годами приходит, когда слова добирают смысла, наполняются им по самое горлышко. Что для меня, десятилетнего, слово «Енисей»? И что сейчас?
— Ох-х… Давай опять открутим разговор и вернемся к литературе. Ты о большой форме говорил. А почему сегодня читатели больше любят романы, чем рассказы? Вроде бы времени у всех мало, все торопятся; отчего такая страсть к толстым книжкам? — Загадка. Наверно, есть момент моды и конъюнктуры. Издатели охотней издают роман, премии за романы дают. На Запад косятся — там давно та же история. Да и вообще: «Читали такой-то романец?» Выходит, читателю проще погрузиться во что-то одно большое. Раз уж пропадать… Хотя рассказ хороший труднее написать, чем роман. Роман можно задницей высидеть. Взять сюжетом, массой. Он же здоровенный, а прочитать надо, чтоб в обществе доложить. Поэтому за долгую дорогу все равно прискрипится, притрясется читатель, даже если и все не очень, и до конца проедет. Рассказ же ближе к стиху — там ты как на ладони. Там истинная литература. Хотя это только одна сторона дела. Дело в писателе, а не в жанре. И вообще глупо сравнивать, что лучше — легковая машина или «Урал»?
— Ну да, ну да… Ты стихи пишешь по сей день? Вот объясни мне, зачем люди, владеющие прозаическими формами в совершенстве, обращаются к поэзии? Мы Пушкина и Лермонтова брать не будем, давно это было, а вот Бунина, Набокова или Катаева мне хочется вспомнить. Как раз в связи с тобой. Откуда у безупречных мастеров такая страсть к поэзии?
