Мы стояли или бегали по большому холму Уснеха, по средоточию острова, и конечно не могли управлять им, вращать вслепую ось мироздания, шершавую чешую столба Камня Делений. Мэри с невозможной беленькой, завернутой в пижамку болонкой спускалась с холма. Шинед и я, мы стояли с разных сторон Камня, прижавшись к нему спиной, мелко дрожали от холода и неизведанного страха. Мы не могли управиться даже с собой и своими чувствами. Позже, возвращаясь, мы шли по зеленому полю, и я заметил, как заяц быстро пробежал за изгородь, он убегал от меня со всех ног, и за ним метнулась моя душа, прочь от Шинед, к тебе, родная моя.
* * *
Я снова оказался в тех местах через полтора года. Уже не связанный ни с кем и ни с чем, предоставленный сам себе. Два месяца я мотался по Ирландии и Британии, повинуясь лишь воле случая, а точнее — воле Бога. Рюкзак со спальником и палаткой за плечами, весь свой нехитрый скарб я носил с собой. И в один пасмурный августовский день я приехал в лагерь странников нового века под холмом Уснеха.
По узкой тропинке, петлявшей в зарослях у реки, я вышел на широкую вытоптанную поляну, где, как нелепые растения, росли разноцветные лоскутные шатры, юрты, хижины, вдалеке возвышался белый индейский типи. Накрапывал мелкий сонный дождик, и во всем лагере не было видно ни одного человека. Я не спеша подходил к жилищам. У тропинки на зеленой траве был сооружен лабиринт из белых неровных камней, а в центре лабиринта на высоком камне переливался радужными бликами многогранный кристалл. В глубине его шевелилось неясное темное пятно.
Тут мир вокруг наполнился глухим грохотом и громом. Мерно нарастающий бой барабанов родился где-то в глубине лагеря. Воздух содрогался и гудел ровным и тревожным боем. Дождь усилился, будто повинуясь невидимым колдунам, сотрясавшим воздух в своих пестрых жилищах. Я подходил все ближе к звукам, и меня обступили лоскутные шатры, один чуднее другого: в этом городе не было ни оконца, а входы оставались неприметны или занавешены. Боковым зрением я примечал пугливые детские глаза на чумазых лицах, провожавшие меня.
Гром тамтамов доносился из приземистой и грязной войлочной юрты, стоявшей посреди лагеря на вытоптанной площадке. Когда я подошел ближе, тамтамы стали тише, и ритм усложнился, вступили маленькие барабанчики, флейты, лютня, еще струнные и волынка. Мелодия переливалась и вибрировала, казалось, ожидая чего-то, ожидая песни — понял я. И лишь только я подошел к раскрытому входу в юрту и увидел всю цветастую компанию музыкантов, песня началась. Пела фигура в глубине юрты, укрытая темно-фиолетовым капюшоном и коротким плащом того же цвета. Голос, не в пример мелодии, почему-то сразу показался мне неприятным, чересчур высоким и резким. Человек в темно-фиолетовом пел:
Прекрасные лилии, шмели и бабочки
В твоем саду.
Высокие замки из синего света,
Прекрасные лилии.
И все дальше и дальше. Я сел без спроса у порога. Песня его дрожащая с паузами и вскриками все не кончалась. Казалось, время остановилось, и осталась только мелодия и страшноватая песня, постоянно возвращавшаяся к "прекрасным лилиям". Кто-то протянул мне длинный африканский барабан, и я включился в ритм, сначала неумело, а затем все уверенней и точнее. Фиолетовый человек внезапно резко откинул капюшон, поднял косматую черную голову и глянул на меня своим единственным черным глазом. Я вздрогнул. Фиолетовый широко улыбнулся и начал играть новую мелодию на маленькой лютне, снова опустив голову и погрузившись в музыку. Все музыканты повиновались ему, большие тамтамы стали чуть слышны. Их редкий «бум-бум» еще задавал ритм, но мелодия гасла, как пламя догорающей свещи. Наконец, из всех инструментов продолжала звучать только лютня фиолетового, прозвучали тихие и невыразимо грустные последние аккорды, и фиолетовый, глядя на меня, пропел или прошептал: "Прекрасные лилии…"
Все смолкло, я выглянул из юрты. Дождь так и моросил снаружи, и теплая юрта — посреди нее теплился огонь в очаге — показалась мне последним надежным убежищем и центром обитаемого мира. Кто-то положил мне руку на плечо. Я обернулся, надо мной склонился фиолетовый человек. Улыбаясь и закатывая глаза, он сказал: "Здравствуй, брат. Меня зовут Пак. Как ты мог заметить, я играю на лютне и пою песни. Мы идем сегодня на большой круг камней за холмом Уснеха играть и петь, и разговаривать с духами. А пойдешь ли ты с нами?" — «Конечно», — ответил я, не задумываясь.
Музыканты неспешно вставали, собирали инструменты и один за другим выходили. Я занял свое место, последний в веренице нелепых, нечесаных, грязных существ, и мы тронулись в путь, поднимаясь на холм со своими дудками, лютнями, барабанами. Жители окрестных деревень с удивлением могли увидеть на фоне прояснившегося неба череду волшебных музыкантов, короткие, как вспышки света, не связанные мелодии и ритмы долетали до них в долину. "Fairies," — могли подумать они.
Елена Перцуленко ТЕТРАДЬ ПО КАЛЛИГРАФИИ
БЕЗДУШНЫЙ СОНЕТ
Крысу
Не бесталанен, и совсем не глуп,
Но божеством не тронут, я, Сальери,
Пишу по слуху ноты «Miserere»,
Чтоб разглядеть в сильнейшую из луп.
Кленовая ладонь лежит, пуста
Под круглым хрусталем. Но я уверен,
Что в ней унес свою добычу Берен.
Я начинаю с чистого листа.
Над сонмом вдохновенных беззаконий,
Многоголосьем алгебр и гармоний
Законы строгих фуг воцарены.
Однажды их постигну — и отброшу,
Подставив плечи под иную ношу:
Хлопок одной ладони, сон струны…
ВОСХОЖДЕНИЕ НА МЕНЕЛЬТАРМУ
Истины размножаются спорами,
Но мельчают, распавшись на частные мнения.
Ширится поле турнира, толпа окружает шатры.
Общеизвестно: две лиги неторопливого восхождения —
И мы в эпицентре безмолвия, мы на вершине горы.
Сколько поломано копий прозрения и отчаянья!
Сколько придумано слов о природе добра и зла!
Словно забыли — две лиги терпения и молчания
Нас отделяют от неба и строгого лика орла.
Нас захлестнуло и смяло словесное крошево,
Но на просторной вершине еще не завяли цветы.
Путь недалек, и дорога еще не заброшена.
Только две лиги — успеем ли до темноты?
О КОРЯВОМ
Не мудрствуй, товарищ, лукаво,
Пытаясь свой стих отточить:
Искусство должно быть коряво,
Чтоб за душу крепче схватить.
Поверь — в совершенстве так пусто…
Вернее слезу отожмем,
В мохнатое пузико чувства
Вцепляясь голодным клещом.
А чтобы восторга лавина
Объяла его до конца,
Огрей парадокса дубиной
Беспомощный разум чтеца.
О СМЫСЛЕ ЖИЗНИ
Хатулю
Заблудившийся в метели терпеливо ждет апреля,
На стволе упавшей ели или в ящике стола:
То ли лампочка в подъезде, то ли свет в конце тоннеля,
Доведет его до цели, до постели, до тепла.
Мы бы тоже так сумели, да заботы одолели,
И доспехи заржавели, и разбились зеркала,
Торопливые недели, сиротливые гантели,
Льдинка плавает в канале марсианского стекла.
Мужичок лошадку гонит, в дровнях ель, дриада стонет,
Новый год неверно понят — мы, дриада, не со зла.
"Тятя, тятя, наши сети…" "Где вы были?" "В интернете".
"Труп — в /dev/null". Ну что за дети, что за жизнь, что за дела!
Помертвело чисто поле, за окном — покой и воля,
Светлый ангел на консоли что-то пишет прямо в лог.
Не беда! Пойду, поставлю путеводный чайник, что ли,
