***
Приезжаю на родину — падаю,
словно весь я чугун или медь.
Наслаждаюсь травинкой помятою,
пререкаюсь с собакой патлатою.
Здесь такою всё кажется правдою,
словно время пришло умереть.
Но теперь бы и жить припеваючи,
от всемирных соблазнов уйдя,
собирать с ребятишками гаечки,
в сочинениях ставить им галочки,
родниковой водой запиваючи
яд газет и молчанье вождя...
***
В.Г.
Он бродит в кривых коридорах
приснившихся собственных книг,
порой загораясь как порох
намокший — лишь внешне, на миг.
И снова — в угрюмой дремоте...
Он пережил славу свою.
Его на любом повороте
встречаю и благодарю —
от имени тысяч и тысяч...
Ведь он не запомнит лица,
кивнет — и привычно набычась,
бредет в грозной роли отца.
Один он сегодня — мессия,
один он, в конце-то концов,
несчастную любит Россию,
сердясь на веселье юнцов.
ВОСПОМИНАНИЕ ПРО КРОВЬ
Зэк на прощанье чиркнул бритвой
себе могучее плечо, —
чтоб друга одарить кровинкой
в ладони — вот, держи еще! —
идешь на волю, к людям, к свету?..
На память я дарю тебе,
коль ничего дороже нету,
что я имел бы при себе...
И я подумал: в мире этом
приходится и нам, поэтам,
порой прощаться точно так...
Особенно — с Отчизной милой.
Ведь для нее, глухой, двужильной,
всё в жизни прочее — пустяк!
***
На острове зеленом, иноземном
я вырыл кустик и привез домой —
он через год покрыл мой огород
высоким хищным остроиглым лесом,
и не цветет... наверно, наши пчелы
ему скучны, как мне — твоя чужбина.
ТЕЛЕФОННЫЕ НОМЕРА
Остается напоследок
три-четыре телефона...
Ю.Левитанский
Угадал поэт печальный —
я открою свой блокнот,
не какой-нибудь скрижальный,
а небрежный — до и от,
и смотрю, как идиот,
вот поэт был эпохальный,
вот артист, как черт, нахальный...
где они? Цифирь орет.
Вот еще остался номер
твой, дружок, но ты же помер...
И еще строка одна,
вымарана и бледна...
Впрочем, если ближе к свету,
я смогу и различить.
И услышу: — Веры нету.
— Веры и не может быть.
Среди этой жизни подлой,
среди лжи и нищеты...
И услышу: — Мальчик, полно!
Это ты?
Я сменю свой номер завтра...
...Трубкой бью по рычажкам.
Жгу блокнот. У печки жарко.
Всё равно всё вспомню сам.
— Можно Вилю?
— Нету Вили.
— Можно Лиру?
— Лиры нет.
Лиры нет — есть только вилы.
Водка и большой привет.
***
Нет, я еще скажу, нет, я еще поведаю,
как нам далось легко, легко, как сон во ржи,
то, что на свете называется победою, —
а почему? А мы не знали лжи.
Нет, ложь была, была, неслась над нами тучею,
и огненной реки шипела полоса!
Но шли дорогой мы, дорогой самой лучшею —
из глаз в глаза.
Георгий Судовцев ВЕЛИКИЕ ГОРЫ
Я видел Великие Горы весной.
Поэтому я сижу среди сада
и перекладываю камни в траве.
Юность, и зрелость, и старость — названья
тем, кто идёт перед нами, за нами.
А мы для себя остаёмся собой.
Этой весной всё я вижу иначе,
и даже подарки далёких друзей
кажутся напоминаньем о смерти.
Щегол чёрно-красный в клетке из прутьев
ивовых — снова запел. Я бы не смог
петь в одиночестве так даже весной.
Шёлковой нитью связал я дороги:
на север, на юг, к восходу, к закату.
Спутницей мне стала собственная тень.
Чем выше уходит дорога твоя,
тем шаг твой достойнее сотни шагов,
ведущих равниной, и тысячи — вниз.
Целую жизнь я скитался по миру,
не выходя за привычные стены.
А ныне, скиталец, обрёл я свой дом.
Хворост несу — на ночь огонь развести.
Остановлюсь отдохнуть у развалин
древнего храма, чьи боги — забыты.
Флот облаков уплывает на запад,
где остывает усталое солнце.
Долго стою, размышляя о ветре.
Утренний дождь застаёт меня спящим.
Открою глаза и продолжу свой путь.
Но кого же разбудят слёзы мои?
Тушь растираю неспешно на камне.
Горы подёрнуты утренней дымкой,
а мотылёк всё порхает, порхает.
Скользнула тень от бабочки летящей —
и гусеница замерла тревожно:
такая смешная в зелёной траве!
Разве увижу Великие Горы,
если не стану смотреть неотрывно,
всегда и везде, где бы ни был, — на них?
Превозмогая дорогу к вершинам,
выше становится в горы идущий.
Но и вершины становятся выше.
Озером горным не станет болото,
даже поднявшись поближе к вершинам:
а как же лягушки, камыш, комары?
Ноша моя тяжела не по силам.
Хотя не видна, но и сбросить нельзя:
ни отдохнуть, ни помощника выбрать.
Может, что лишнее? Огниво, кисти,
тушь и бумага в бамбуковом стебле?
Может, что лишнее в сердце осталось?
Лёгкая стая из птиц разноцветных
с веток слетела, чтоб место оставить
новой, зелёной — дождусь ли весною?
Каждый листок вновь становится миром,
оброненным ветром у ног невзначай.
Так трудно подняться. Так трудно уйти.
Имя моё помнят камни и травы,
а сам я забуду его навсегда.
Спрошу — и уже не услышу ответ.
Зимнею ночью присел у жаровни,
и долгие-долгие песни сверчка —
что угольки: то погаснут, то вспыхнут.
Жемчугом светятся зубы красавиц,
но под жемчужной луной у прибоя
груды встречаю погибших ракушек.
Если увижу, что впрямь разделимы
зло и добро в этом мире, как должно,
то мир не достоин существованья.
Думаешь, столько прошел и увидел,
исполнился мудростью, можешь учить?
Глупец! Ты ещё и не начал свой путь!
Горные тропы! О, сколько сандалий
сплёл я — и что же? Да все износились.
