Вадим Межуев: А почему Декларация прав человека и гражданина не есть утопия?
Андрей Пелипенко: Потому что ее действительно пытаются соблюдать. Точнее, ее навязывают, заставляют соблюдать.
Вадим Межуев: Вас заставляли жить и при социализме, но от этого он не переставал быть для вас утопией.
Андрей Пелипенко: Видите ли, меня заставляли соблюдать моральный кодекс строителя коммунизма, который был утопией и который я не соблюдал. А Декларация прав соблюдается, хотя и не везде.
Игорь Клямкин:
То, что утопическое сознание умерло, опровергнуть трудно, но и то, что оно не может воскреснуть, доказать не легче. В таких спорах, как ваш, победитель окончательно определится разве что в финальной точке человеческой истории.
Пока же мы можем доказательно размышлять лишь о том, почему в разных культурах возникают разные типы утопических проектов, и почему одни из них, как проект Просвещения, хотя бы частично воплотились в социальную реальность, а другие, как «русская идея», остаются интеллектуальными упражнениями отдельных мыслителей. И еще о том, почему воплощениям одних проектов (того же проекта европейского Просвещения) уготована сравнительно долгая жизнь, а у других (скажем, у большевистского или нацистского) эти воплощения оказывались исторически ситуативными.
Послушаем Алексея Алексеевича.
Алексей Кара-Мурза:
«Настоящие русские европейцы термин „русская идея“ никогда не употребляли, причем сознательно»
Я задаюсь очень конкретным вопросом: а что стоит во главе угла в тексте, который мы обсуждаем? И отвечаю: во главе угла здесь стоит Россия. Следующий вопрос: кто такой в этом тексте сам автор? Мой ответ: в этом тексте Вадим Михайлович обнаруживает свою европейскую идентичность. И это самое главное, что выступавшие до меня коллеги, к сожалению, не уловили. Он делает очередной шаг в своей серьезной, я бы даже сказал титанической, работе. В очередной раз он доказывает, что Россия имеет шансы стать частью сначала европейской цивилизации, а потом вместе с ней идти к цивилизации универсальной. Но я хочу сразу разграничиться с Вадимом Михайловичем, обозначив точку зрения, которой руководствуюсь сам.
Я тоже убежденный европеист. И тоже считаю, что у нас есть возможность доказать, что мы — часть европейской цивилизации. Однако идея универсальной цивилизации мне не близка. Я полагаю, что существует несколько цивилизаций, но в этом раскладе Россия имеет шансы оказаться с Европой. Вместе с тем я не сторонник их, цивилизаций, противопоставления и противник концепции, согласно которой они обречены на вечную борьбу. Я — сторонник диалога цивилизаций, даже очень разных.
С моей точки зрения, каждая цивилизация борется в первую очередь со своим собственным варварством. На мой взгляд, Европа — это союзник в нашей борьбе с нашим варварством. А любой изоляционизм от нее — союзник нашего варварства. Чем больше в России изоляционизма, тем больше в ней варварства. Поэтому цивилизационное противопоставление России и Европы, звучащее из уст убежденных европеистов (а сегодня такое звучало) воспринимается мной с горечью. Так мы можем перегнуть палку и вообще перекрыть себе дорогу к цивилизации. Для меня «сверхидея» состоит как раз в том, о чем на первом семинаре говорил Михаил Афанасьев: в истории России можно и должно найти козыри, которые позволят нам реализовать здесь полноценную Европу.
Таким образом, мы с Вадимом Михайловичем не во всем совпадаем, но идем параллельными дорогами в одном направлении, соглашаясь в главном: Россия и Европа могут и должны найти возможности формирования некоей цивилизационной общности. Другое дело, что конкретные пути такого поиска, которые выбирает профессор Межуев, всегда почему-то самые сложные и не самые, по-моему, перспективные.
Многие годы Вадим Михайлович работал над темой «марксизм против Маркса», стараясь доказать, что Маркс — это выдающийся феномен культурной Европы и что именно в этом качестве он принадлежит и России. Но Марксов социализм как феномен европейской культуры был, мол, опошлен марксистской политизацией и превратился в свое отрицание. А в обсуждаемом докладе Межуев попытался проделать нечто подобное и с феноменом «русской идеи», которая, по его мнению, родилась как элемент культурного диалога с Европой, но тоже была опошлена и превратилась в более позднем политизированном русском самобытничестве в явление антиевропейское. Я, повторяю, не думаю, что этот способ обоснования нашей европейскости посредством искусственного отчленения сущности культурных феноменов от ее проявлений самый лучший, и об этом еще скажу.
Тем не менее в докладе Межуева очень много здравого и точного. Прежде всего, очень плодотворна линия на реабилитацию раннего русского славянофильства 1840–1850-х годов, на его отмывание от прилипших к нему и ему чуждых идеологических наростов. Я и сам немало потрудился, чтобы доказать, что такие фигуры, как Иван Аксаков, Александр Кошелев, князь Владимир Черкасский неотлучаемы от русского либерализма, ибо во главу угла ставили (по-своему, разумеется) идею защиты человеческих прав: свободу собственности, совести, мнения и слова. Проблема, однако, в том, что никто из ранних русских славянофилов — бесспорных европеистов и иногда даже либералов — не употреблял понятие «русская идея». Это понятие родилось позже, по другому поводу и в других целях, с целями ранних славянофилов и их европеизмом несовместимых.
Поэтому путь к философскому обоснованию культурно-цивилизационного единства России и Европы посредством апелляции к «русской идее», выбранный профессором Межуевым, исключительно труден и перспективы его не очевидны. Я бы предложил иные историко-философские пути к доказательству этого единства. Правильна мысль Вадима Михайловича о том, что европейские нации друг от друга отличаются и даже могут быть весьма националистичными, однако в культурной подкладке каждой из них лежит одна общеевропейская идея. Но давайте тогда проецировать эту мысль и на Россию, помня о той огромной работе, которая в русской философии и культурологии была уже в данном отношении проведена. Например, Владимиром Васильевичем Вейдле, который столько десятилетий положил на то, чтобы тот же самый тезис обосновать именно применительно к России. Чем дальше, говорил он, она уходит от Европы, тем меньше становится похожа на саму себя. Реализовать «собственную идею» Россия может только в общеевропейском контексте: в Европе она не теряет свою самобытность, а обретает ее.
Хочу вспомнить и другое имя — Георгия Петровича Федотова. Он много писал о том, что Россия — часть Европы и что именно Европа первая нащупала некоторые универсальные цивилизационные решения и формы. Но — и это не менее важно — Федотов писал и о том, что сама наличная, реальная Европа не всегда соответствует заявленной «европейской идее». Более того, согласно ему, были такие периоды в истории России (правда, по историческим меркам весьма мимолетные), когда именно она наилучшим образом выражала «общеевропейскую идею» — идею культурного творчества на основе христианских ценностей. Вспомним слова Георгия Петровича о том, что бывали моменты, когда «Европа жила более полноценной жизнью на берегах Невы, а не Сены, Темзы или Шпрее». Имеются в виду, конечно, периоды, когда власть и общество находились в едином общепросветительском тонусе (Федотов вспоминает некоторые периоды правления Петра Великого, Екатерины II и другие).
Игорь Клямкин: Он имел в виду, что культурная Европа проникала в головы не только русских мыслителей, но и русских правителей?
Алексей Кара-Мурза:
Да, что такое случалось, но нормой не стало. И здесь я хочу сказать о том, что для меня самое главное.
Дело в том, что мы иногда перемешиваем две логики разговора на тему «Россия и Европа». Это, с одной стороны, разговор об идеях европейской культуры, а с другой — разговор о русской власти. Есть пространство культуры, и есть пространство власти, и они, к сожалению, в России находятся, как правило, в жестком конфликте. Они и в Европе, кстати, не всегда совпадают. Абсолютно прав Вадим Михайлович, когда говорит, что не надо путать «идею» и «интерес». Однако главного-то он как раз и не сказал. Не сказал о том, что разговор об идеях — это рассуждения в пространстве культуры, а разговор об интересах — это разговор в логике власти. Культура в России гораздо более европейская, чем власть, — это очевидно.
Так вот, когда мои коллеги — сторонники концепции «локальных цивилизаций», здесь присутствующие, — говорят, что Россия цивилизационно не Европа, они абсолютизируют особенности именно «русской власти», между тем как профессор Межуев, наоборот, абсолютизирует культурное единство России и Европы, уводя на задний план различие властных конструкций. Кстати, что представляло собой «вырождение русского славянофильства», о котором Межуев говорит вслед за В. Соловьевым? Это когда культуроцентричная идея Ивана Аксакова сменилась властецентричной концепцией Николая Данилевского. Ранние славянофилы работали в логике идей и культуры: по их мнению, петровская государственность и петровская бюрократия, пришедшие, между прочим, с Запада, задавили у нас русскую культуру. Они — культуроцентричные люди, и они — антиэтатисты. А что говорили Данилевский, потом Победоносцев, а вслед за ними и другие новейшие самобытники?
