Кому могло прийти в голову, что мы хотим демократии? Что мы сделали такого, что могло бы быть понято как стремление к свободе, которую вы цените так высоко, что вам не жаль за нее умереть? Да, все больше и больше мусульман переселяются в Европу и Соединенные Штаты, но ведь не ради свободы, равенства и братства мы выдираем корни из песка, пересекаем океан и селимся среди своих смертельных врагов. Наше великое переселение на Запад это не стремление к свободе, а джихад, хотя и в самой непритязательной форме. Раз Америка и Европа не пришли к Магомету, то Магомет пришел в Америку и Европу. Некоторые из нас достигли блестящих успехов среди неверных, но большинство к этому даже не стремится: мы знаем, что рано или поздно ваша дутая мощь рассыплется в прах, как рассыпались под нашими ударами башни Торгового центра, и мир вернется к простой правде священного Корана. Куда вы побежите, когда ваши города обратятся в пустыню? Где спрячетесь?
Но давайте на минуту забудем, что в Ираке не может быть демократии. Отпустите свою фантазию на волю. Вообразите, что каким-то невероятным образом вам удалось победить, и в Ираке воцарилась демократия не хуже американской. Вообразите также, что Ирак участвует в джихаде на вашей стороне, против своих братьев. Конечно, судя по подвигам иракской армии в двух бушевых войнах, вам было бы лучше, если бы она сражалась против вас, но давайте вообразим нечто совершенно невероятное — что вам удалось научить иракцев воевать по-американски: трусливо, но убийственно эффективно. Вот вам вопрос: каким образом это спасет вас от нашего терроризма? Каким образом демократия в Ираке помешает очередной группе арабов — будь то саудовцы, египтяне, марокканцы, ливийцы, иорданцы или кто угодно еще — обрушить еще несколько авиалайнеров на ваши небоскребы, или подложить «грязную» бомбу, или отравить ваши резервуары с питьевой водой, или сделать любую из мириада вещей, которые мы делаем при каждом удобном случае?
Ответ ясен и прост: демократия в Ираке нас не остановит. Вы не можете победить в этой войне, особенно, учитывая, как вы ее ведете.
Попробуйте взглянуть на все это моими глазами. Отец казненного американца обвинил в его смерти Буша и Рамсфельда. Я понимаю, что у вас есть причины не доверять мне, но можете смело мне поверить, что ни Буша, на Рамсфельда не было среди пяти человек с зачехленными головами, обезглавивших американца. Я знаю, я там был. Я уверен, что отец убитого тоже это знает. Но вам не следует его судить: он, возможно, переживает сейчас самые страшные дни своей жизни. Бог знает, какие глупости каждый из нас сказал бы или сделал, если бы ему пришлось смотреть, как казнят его сына, а он не мог бы ни защитить его, ни отомстить за его смерть. Только великая цель дает людям силы пережить трагедию с достоинством, как бесчисленные палестинские матери, чьи дети стали мучениками в борьбе с сионистской оккупацией.
Но вернемся к отцу казненного. Он знает, что это мы, арабы, убили его сына в строгом соответствии с нашей культурой, обычаями и религией. Как ни неправильно ведет свою войну Буш, он — единственный в мире лидер, который хоть как-то пытается нам помешать. И тем не менее, убитый горем отец обвиняет в смерти своего сына вашего президента. Ни ему, ни кому бы то ни было другому не приходит в голову обвинить в его смерти ислам, арабов в целом, или даже нас пятерых, хотя это именно мы отрезали ему голову на глазах у всего мира. Наш случай не является исключением. Что бы мы ни совершили во славу ислама, мир относится к причиненному нами злу, как будто оно было вызвано силами, не поддающимися человеческому контролю, как плохая погода. Каждый год ураганы, наводнения, землетрясения убивают тысячи людей, но никто не призывает восстановить справедливость, никто не требует отомстить.
В результате, я и мои товарищи по борьбе остаемся безупречно чисты, как ангелы. Нам можно убивать неверных перед объективами телекамер. Нам можно рвать наших жертв на куски и позировать с окровавленными частями их тел. Нам можно все, и ни враги, ни свои ничем нас не попрекнут. Задумайтесь над этим: вы так гордитесь своей свободой, а ведь самые свободные в мире люди — это мы. Если вы думаете, что мы согласимся променять нашу свободу на демократию американского образца, то вы жестоко заблуждаетесь, и я охотно разрежу вас на куски, предпочтительно, в присутствии репортеров, чтобы продемонстрировать вам вашу ошибку.
Я помню, как в начале войны ваши газеты гадали, встретят ли вас иракцы как захватчиков или как освободителей. До войны мы молились на Саддама, но не потому, что он сделал нам что-то хорошее. Он обобрал страну до костей. Его палачи предали пыткам и мучительной смерти тысячи безвинных людей. Он был настоящим властителем. Любой человек на его месте делал бы то же самое, но ни у кого не хватило ни силы, ни мозгов сесть на его место. За это-то мы так его и любили. Когда в страну вошли американцы, мы их приветствовали с искренней радостью по двум причинам. Во-первых, никто не хотел быть наказанным за неискреннюю радость в адрес завоевателей. Во-вторых, вы одержали победу над тем, кто всего за несколько дней до этого считался непобедимым. Когда у вас в Америке кто-то нокаутирует чемпиона мира в тяжелом весе, то победителя любят все.
У нас ушло время, чтобы понять, что, хотя ваши солдаты вооружены и обучены лучше, чем мы могли бы даже мечтать, вы — слабее нас. Вы не можете победить арабов, потому что не понимаете своего врага. Ваш президент говорит, что мне придется держать ответ за все, что я совершил. Пока что вам еще предстоит меня поймать, и трудно сказать, как оно обернется. Да это и неважно: я — воин. Я живу, как воин, и, как воин, умру от руки врагов. Это — моя судьба, и она меня не страшит. Но скажите, как мой плен или даже смерть помогут вам? Вот вы поймали Саддама — много вам от этого пользы?
Я же при первой же возможности убил бы не только вашего президента, но и вашу престарелую бабушку, и не потому, что она мне чем-то угрожает, а потому что воин не имеет права щадить врага. Это — джихад.
Вы думали, что победили, когда армия Саддама рассыпалась, как песок, под вашими ударами, не в силах оказать вам сопротивления. Теперь вы знаете, что когда армия Ирака была разогнана, война за Ирак еще даже не началась. Даже теперь наша война против вас еще не полностью развернулась, но вы уже ее проиграли. Я бы не смог назвать точную дату вашего поражения, потому что это произошло постепенно, но я могу сказать, когда оно стало необратимым. Вы потеряли свой последний шанс на победу, когда позволили Фаллудже зверски убить четырех американцев, осквернить их трупы — и выжить. У вас не хватило мудрости дать иракцам простой выбор, без которого у вас не может быть никакой надежды на победу: сдайся или умри. У вас не хватило мужества уничтожить Фаллуджу вместе со всем ее населением. Что произошло на следующий день? Муктаба аль-Садр, ничтожество, у которого нет ничего, кроме имени его покойника-отца, бросил вам вызов и выжил и, следовательно, победил. Теперь вас не боятся даже дети, а в нашем мире кого не боятся, тех презирают.
Вот вам урок. Победить в войне и сохранить в чистоте руки — две совершенно разные задачи. Вам предстоит понять, что, когда ваш враг — арабы, эти две цели взаимно исключают друг друга.
Ни в чем ваша врожденная слабость не проявилась так ярко, как в вашем отказе выполнить свой долг из страха выхвать ненависть мусульман. Как вы думаете, сегодня мы ненавидим вас меньше, чем накануне 9/11 или больше? Или вас пугает, что скажет ООН, если вы вдруг станете воевать всерьез?
Не кажется ли вам странным, что мы, будучи настолько слабее вас, совершенно не беспокоимся, любите вы нас или ненавидите, хотя, теоретически, вы могли бы испепелить нас быстрее, чем мы сняли наш фильм о казни американца?
Подумайте об этом до нашей следующей встречи. А она непременно состоится, я вам обещаю.
Сегодня разговор у нас пойдет о любви: как легко принять за нее самую дешевую подделку, как легко воспользоваться ею, чтобы заманить в западню глупца, как бесценна она и в то же время как легко без нее обойтись.
Недавно один знакомый завел со мной разговор о любви. Он спросил:
— Как чувствует себя человек, вынужденный жить евреем?
— По-видимому, примерно так же, как чувствует себя человек, вынужденный жить адвентистом седьмого дня или, допустим, огнепоклонником, — ответила я. — Если нас уколоть, разве у нас не идет кровь? Такие эксперименты проводились, и вы, возможно, о них слышали.
— Я не об этом, — сказал он. — Мне интересно, как чувствуют себя люди, на протяжении всей своей истории являющиеся объектом всеобщей ненависти.
У меня возникло искушение сказать, что эти люди чувствуют себя хорошо, потому что всеобщая ненависть — верный признак того, что они не свернули с дороги, предначертанной для них Богом. Но мой собеседник был искренне дружелюбен, и я решила быть предельно вежливой. Чувствуя себя, как хасид, расспрашивающий украинца о вкусе сала, я призналась:
