Поразительно много было тех, кто не смирялся с утратой старинных прав. Нам сейчас даже трудно себе представить такую высокую долю непокорных людей в популяции. Но факт несомненен: если бы не они, в истории России не было бы казаков, старообрядцев, не произошло бы заселение русским этносом обширных пространств Евразии — значит, речь идет о сотнях тысяч и миллионах.
Переход в 1679 году от посошного (в «соху» — податной округ — в разных уездах могло входить разное количество деревень, дворов, людей и пашни) к подворному обложению давал шанс на прекращение уравнительных переделов. Однако бюрократическая революция Петра Первого нанесла общине новый удар — не смертельный, но уродующий. Историк В.А. Александров, подробно рассмотрев эволюцию мiра в вотчинах крупных землевладельцев Щербатовых, пришел к исключительной важности выводу: «На протяжении столетия [XVIII-го] мiрская организация, контролировавшая представителей феодальной власти, потеряла свои права и стала придатком вотчинного управления»59. Так завершился земной путь исторической русской общины. Ее сменила община-придаток.
По указу Екатерины II от 19 мая 1769 года, касавшемуся государственных крестьян, ответственность за подушные подати ложилась не на каждую «душу» в отдельности, а на старост, избираемых этими душами. В случае же образования недоимок и неуплаты их в годовой срок, старост и выборных полагалось забирать в города, держать под караулом и употреблять их в городовые работы без платежа, доколе вся недоимка не будет погашена. Такие правила игры сильно укрепляли не только круговую поруку. Чтобы каждый крестьянин мог исправно платить причитающееся, он должен был располагать достаточными «средствами производства». Вот откуда, из требования равного платежа с каждой души в казну, а не из (или не только из) «врожденного чувства справедливости», такая забота о равном обеспечении землей.
Один из лучших знатоков вопроса А. А. Тесля в своей книге «История законодательства о праве поземельной собственности в России с IX по начало XX века» напоминает: «На общегосударственном уровне практика уравнительных переделов была прямо санкционирована законом 1797 года и подтверждена указами 1798 и 1800 годов. В центре крестьянских обществ оказались мировые сходы, основной задачей которых были земельные переделы и землеустройство в соответствии с общинными началами».
Судя по всему, «новая» община, как придаток, хотя и внутренне автономный, органов власти и помещичьего управления, сложилась лишь к последним десятилетиям XVIII века. Не случайно феномен крестьянского мiра впервые в русской литературе был описан только в 1788 году. Сделал это в своих «Примечаниях на Историю древния и нынешния России Леклерка» историк-любитель, генерал-майор и отставной прокурор Иван Болтин (1735-1792). Да и это описание не вызвало откликов.
Русская общественная мысль от Радищева60 до Белинского если и замечала общину, то не придавала ей никакого значения. Несмотря на то, что это якобы высшее проявление русского духа — по версии некоторых современных мыслителей. Мог ли мимо него, высшего, пройти Пушкин? Он знал о сельском мiре не понаслышке, но упоминает его всего дважды: «Подушная платится мiром; барщина определена законом» (Мысли на дороге); «Образ правления в Горюхине несколько раз изменялся. Оно попеременно находилось под властию старшин, выбранных мiром» (История села Горюхина). Пушкин явно не увидел в этом явлении ничего, чем стоило бы восторгаться.
Конечно, в мiре было немало хорошего — но и в коммунальных квартирах, как уверяют, хорошего было тоже немало. Это все радости «от противного». Некоторые эпизоды общинной жизни, приводимые В.А. Александровым, заставляют вспомнить колхозные времена. В приказной избе суздальского села Лежнева крестьянин Петр Маракушев при бурмистре, выборных, сотском и земском начал вести «опасные разговоры» (на дворе стоял 1762 год — год манифеста о вольностях дворянства, запрета пыток, уничтожения Тайной канцелярии, свержения и убийства Петра III). Мiрская власть зафиксировала этот факт в «Книге записной» и «этой записью предупредила П. Маракушева о предосудительности его поведения»61. Партком, да и только.
Руководство общины энергично использовало «административный ресурс» для личного обогащения. В июне 1810 года выборный управляющий ярославского села Никольского Григорий Власов получил от хозяйки имения Анны Алексеевны Орловой письмо, в котором та просила выплатить ей в счет будущего оброка почти 38 тысяч рублей. Мiрская касса была пуста, но «Власов по просьбе собравшегося мiрского общества ссудил эти деньги»62. Страшную сумму! А ведь он был просто крестьянин, пять лет назад выбранный на должность.
Решающая заслуга в окончательном становлении «новой» общины принадлежала графу (и генералу) П. Д. Киселеву. Реформируя управление лично свободными категориями крестьян (казенными, удельными и временно обязанными), он начал в 1838 году внедрять в жизнь свое «Положение об устройстве быта государственных крестьян» — смесь устоявшихся порядков и новоизобретенных форм63. Уже первые слухи о готовящихся властью затеях сильно встревожили тех, чей быт желал «устроить» Киселев. Как пишет историк русского частного права В. В. Леонтович, под влиянием этих слухов «зажиточное крестьянство стало переходить в городское состояние». Пуще всего люди боялись «введения общественной запашки. Это явно противоречит предвзятому мнению о том, что „великороссам присуще врожденное стремление к коллективизму“»64.
Новшества Киселева, направленные на «устройство быта», а точнее, на тотальную «общинизацию» деревни можно рассматривать как первое, хоть и разбавленное, издание колхозов. Эти новшества встретили повсеместное сопротивление, а в Приуралье, Поволжье, губерниях Севера и на Тамбовщине вызвали настоящие бунты с участием полумиллиона крестьян, желавших управляться на своей земле без общинного диктата.
А тут как раз (в 1843 году) изучать жизнь русских крестьян приехал ученый немец барон Франц Август фон Гакстгаузен-Аббенбург. Он исследовал правила, по которым живут члены общины, заключив: «Принцип равного деления по душам — первобытный славянский принцип: он происходит из древнейшего принципа славянского права: принципа о нераздельном общем владении всем родом». У барона хватило, тем не менее, проницательности понять вторичность увиденной им общины. Он пришел к выводу, что общность полей (первый признак общины) исчезла «еще в домосковскую эпоху», но «в конце XVIII века под влиянием фискальной политики правительства» возродилась вновь. Лишь после «открытия» Гакстгаузена, точнее, после выхода в Германии в 1847 году его двухтомного труда о России община оказалась в центре внимания русской протосоциалистической публицистики. Энгельс, русских не жаловавший, ядовито заметил, что Герцен, сам русский помещик, впервые от Гакстгаузена узнал, что его крестьяне владели землей сообща, а узнав, поспешил изобразить их истинными носителями социализма65.
Упорство государственной машины сделало свое дело: в течение двух десятилетий новые правила «устройства быта» государственных крестьян были внедрены. И тогда творцы большой крестьянской реформы 1861 года (Киселев среди них) решили: пусть на переходный период, т.е. до полного выкупа земли, киселевская организации сельской жизни станет обязательной и для бывших помещичьих крестьян. Говоря об этой свежесконструированной общине, выдающийся государствовед второй половины XIX века Б.Н. Чичерин выразился предельно ясно, заявив, что ее вызвали к жизни потребности казны.
Достаточно прочесть раздел «Об устройстве сельских обществ и волостей и общественного их управления» из «Общего положения о крестьянах» 1861 года, этого подробнейшего, до мелочей расписанного плана устройства и функционирования общин66, чтобы все сомнения отпали. Бюрократический генезис общины был в тот момент очевиден всем, но как-то удивительно быстро забыт. Хотя скажем и то, что «Положение» усилило роль такого демократического института, как сельский сход, и когда, начиная с 1906 года, в России стали происходить демократические выборы, крестьянам не надо было объяснять, что это такое67.
Герцен, славянофилы и народники посвятили общине много красивых слов68. Создавая общинную мифологию, они ужасно хотели, чтобы она обернулась правдой. Наверное, они запрещали себе думать о том, что реальные общины, сконструированные в 1838-1861 гг. и «заточенные» под фискальные нужды власти, не смогли бы поднять и повести за собой ополчение, подобное мининскому, составить земства, способные, как в Смуту, решить судьбу отечества.
Признавая, что «в общине слишком мало движения; она не получает извне никакого толчка, который побуждал бы ее к развитию, — в ней нет конкуренции, нет внутренней борьбы, создающей разнообразие и движение… [община] держит своих детей в состоянии постоянного несовершеннолетия и требует от них пассивного послушания», Герцен тут же, через запятую, пылко подытоживает: «не вижу причин, почему Россия должна непременно претерпеть все фазы европейского развития… мы идем навстречу социализму, как древние германцы шли навстречу христианству». Как же доверчивы были те студенты, для которых подобного пафосного вздора оказалось достаточно, чтобы отправиться «в народ», а потом и в бомбисты!
