Было видно, что Нинель рада детям гораздо больше, чем они ей, она то и дело перепрыгивала с ветки на ветку, все оглаживала своих любимиц, делая вид, будто ловит блох, а сама просто испытывала счастье от того, что к ним прикасалась. Она чувствовала, что совсем скоро девочки найдут себе мужей, и всякое родство прекратится. А девочкам, наоборот, не терпелось окунуться в новую жизнь.
Дочери побыли немного, да и ускакали восвояси.
— Если хочешь, пойдем ко мне, — предложила Нинель.
И оба скрылись в ее коконе.
— Дочерям твоим сказать — засмеют. Небось, на их взгляд, мы с тобой уже совсем старые и никуда не годные.
— Да уж… А ты, собственно, о чем?
— О чем и ты.
— А-а-а…
Обычное дело — люди, пожившие бок о бок несколько лет, начинают понимать друг друга без слов и даже о некоторых вещах думать синхронно. В данном случае они думали о возможном будущем ребенке, о нечаянном своем потомстве.
— Я тебе тоже хочу сказать одну вещь, — продолжил Борис Арнольдович после долгой паузы, — только не знаю, поймешь ли? Честно говоря, я сам ни черта не понимаю…
— Выкладывай, раз начал.
— Такая штука, не вдруг сформулируешь. Ну, в общем, с некоторых пор у меня такое чувство, будто тогда, девять лет назад, я не просто провалился в параллельный мир, то есть сюда, но и одновременно, как бы никуда не проваливался, а до сих пор живу, как жил, там, дома. Как бы нас двое.
— Да ну! Не было, не было никакого чувства, и вдруг появилось!..
В гнезде была непроглядная темень, но Борис Арнольдович прямо кожей чувствовал на себе взгляд женщины.
— Так ты, что ли, чувствуешь, будто там, как ты выражаешься, кто-то похожий вместо тебя есть?
— Если б только это. Все гораздо отчетливей. Слышу в голове как бы вызов на связь. Ну и выхожу, сам не знаю как. И в голове словно бы кино начинается. Про ТУ жизнь. Себя вижу, жену свою бывшую и небывшую, Наташу, детей, которые у нас с ней были раньше, и еще одного, который уже без меня родился. Но, само собой, от меня. ТОГО. Дети — большие. Их уже и не узнать, но я узнаю, словно бы гляжу на них глазами ТОГО, ДРУГОГО. Вижу себя на работе в конторе нашей, там как будто большие перемены, но я, как и девять лет назад, в старших инженерах числюсь, правда, оклад немного повысился. Вижу могилу на лесном кладбище, это моя мама умерла, а тогда живехонькая была. В общем, родину вижу.
— А они-то, ты и семья твоя, про тебя знают? Ты, ТОТ, ощущаешь… ощущает… Тьфу, в общем, тебя здешнего?
— Да, конечно! С ним происходит все то же самое! Я даже не знаю, кто кого первым на связь вызвал. Вероятно, мы как-то одновременно.
— А у психиатра не был?
— Нет. Он еще пока никому ничего не рассказывал. Даже Наташе. Но, наверное, скоро решится. Может, завтра…
— Ясно.
— Да ничего тебе не…
— Ясно! Пусть он идет к психиатру! Так ему и скажи! А от тебя пусть отстанет. Я тебе завтра ядовитых орхидей пожевать дам. Это, конечно, не мед и не нектар, даже поболеешь слегка, но ничего, зато, может, легче станет. Нет, нет никакого другого мира. Никакого параллельного мира нет. А если все-таки есть, то в этом все равно нет никакого смысла. Никакого! Ты ведь пытался однажды покинуть Остров. Помнишь, что из этого вышло? Так вот, если ты опять что-то такое замышляешь, то имей в виду, получится как в прошлый раз. И даже хуже. Все! Иди на свое место. Завтра с утра на пастбище скакать. Надо выспаться. И еще раз прошу: выкинь дурь из головы!
Вообще-то Борис Арнольдович намеревался еще что-то сказать. Он, собственно, и начал-то этот нелегкий разговор из-за того, что уж очень озаботился судьбой будущего, вполне возможного ребенка, а так бы неизвестно, сколько еще молчал, скорей всего, до самой смерти бы молчал. Но ребенок, если он, конечно, родится, это слишком серьезно. Будет он лохматым и хвостатым, как папа с мамой, — ладно. Можно и дальше жить, как жили. А если малыш родится человеком? То есть настоящим? Тогда как? Маугли? И как раз против этого просто-таки восставала душа Бориса Арнольдовича, душа, которая уже, казалось, навсегда отвыкла восставать против чего-либо.
Но нужно было дать Нинели возможность переварить услышанное прежде, чем вести разговор дальше. Такую дикую информацию и любой другой не смог бы усвоить сразу. Насчет наличия иных земель или миров — еще куда ни шло, но насчет раздвоения — это уже за всякими пределами…
Борис Арнольдович выбрался от жены, когда напоминающее землечерпалку созвездие находилось в зените. «Велосипед», — мимоходом подумал он, спускаясь на свой этаж. Сколько раз он предлагал жене свить гнездо побольше, двухместное, и столько же раз она не поддержала идею потому, что это не принято на Острове…
— У-у-у! — заорал невидимый крылатый хищник.
— У-у-у! — ответил ему другой такой же.
Снизу послышался приглушенный рык какого-то зверя. Борис Арнольдович поежился, хотя ночь стояла теплая. Рык повторился. Только теперь в нем слышался оттенок довольства. Явственно представилось, как зверь, радостно урча, терзает в этот момент теплое человечье тело, свалившееся с ветвей от старости или болезни. Или сдуру. И захотелось поскорее юркнуть в свой кокон. Что Борис Арнольдович и сделал. После чего еще немного повозился, укладываясь поудобней, да и стал вспоминать историю своей жизни с самого начала, с того момента, как очутился на Острове. Даже чуть раньше.
2
Семнадцать лет просидел Борис Арнольдович в одной и той же комнате. День в день. Представить только. Даже уголовники не сидят по семнадцать лет в одной камере. Разве что в кино. Про графа Монте-Кристо. А в реальности — их возят на работу в спецмашине, у них бывают прогулки по тюремному двору. Впрочем, прогулки на завод, в столовую бывают и у Бориса Арнольдовича. Да еще каждый вечер отпускают домой. Да выходные. Нет, все-таки сравнивать эту комнату с тюремной камерой нельзя. Нечего зря грешить, в тюрьме хуже.
Борис Арнольдович поднял глаза от бумаг. Удивленно обвел помещение взглядом. Стены как стены. Обшарпанные, плохо побеленные. Переплеты рам, покрытые двухмиллиметровым слоем белил, который так и отстает лоскутами. Большие пыльные стекла окон, промываемые раз в год, в день Ленинского субботника. Потолок, изрезанный бесчисленными замысловатыми трещинами. Высокая дверь, на обратной стороне которой стандартная табличка с надписью «сектор приводов ОГК»… Надо же, семнадцать лет!
Борис Арнольдович отложил ручку, подпер голову кулаком и углубился в воспоминания. Как же, оказывается, давно он пришел в эту комнату впервые, а кажется, вчера. Ему тогда было двадцать три, он назывался молодым специалистом, имел в кармане синий диплом с преобладанием хороших и отличных оценок по бесчисленному множеству предметов. Ему завели в отделе кадров трудовую книжку и пожелали в скором времени выйти в министры. И он не видел тогда, почему бы этому пожеланию не сбыться и впрямь. Действительно, никаких объективных препятствий для этого не было. Как будто.
А вот минули годы. И что? Из недр отдела кадров трудовая книжка извлекалась на свет божий лишь шесть раз. Два раза, чтобы записать Борису Арнольдовичу благодарности за успехи, достигнутые в соцсоревновании к Всемирному дню технолога, три раза, чтобы ознакомить владельца документа с новыми записями, и лишь однажды, чтобы зафиксировать продвижение по службе. Из простых инженеров в старшие инженеры.
Когда уходил на пенсию старый начальник сектора приводов, а это случилось десять лет назад, Борис Арнольдович был уверен, что повышение неизбежно, но после того, как его надежды не оправдались и на освободившуюся должность был назначен другой, между прочим, бывший сокурсник нашего героя, Борис Арнольдович обрел другую, противоположную, так сказать, уверенность. Уверенность в том, что крушение его едва начавшейся карьеры уже состоялось. И тут он оказался намного ближе к действительности, чем бывал раньше. Борис Арнольдович, что называется, выпал из струи, и на него уже никто не смотрел как на резервиста для выдвижения. Хотя дело он знал не хуже, а то и лучше некоторых. Черт его знает, как это получается.
Зато Алексей Николаевич, бывший сокурсник, пошел дальше и дальше. И теперь в закутке для начальника сектора сидел совсем юный паренек. Почти такой, каким был Борис Арнольдович семнадцать лет назад.
А впрочем, Борис Арнольдович ни на судьбу, ни на кого другого не обижался, был доволен всем, авторитет имел немалый, и по общественной линии, и по производственной, ему доплачивали как технологу первой категории, а также какую-то персональную надбавку, и в итоге выходило поболе непосредственного начальника. Только вот чувствовал себя Борис Арнольдович уже весьма пожилым мужчиной. В сорок-то лет. Так уж оно получается, что если человек в сорок лет генеральный директор, как тот же Алексей Николаевич, то он — молодой. А если все еще ходит в старших инженерах — старый…
