"И молодцы... Один священник допытывался у знаменитого старца Николая (Гурьянова), дескать, как вывести русский народ из уныния. И старец ответил: "Это вам почудилось по вашей сердечной слабости... Наш народ никогда и не впадал в уныние". Так и сказал..." Никогда не впадал в уныние. А нам наши враги внушают, что мы в тоске и в печали, чтобы мы в собственных слезах утонули от жалости к себе."
Батюшка, как бы выждав определённое время, потомив нас, повёл к себе. В сенцах поднялись по высокой лестнице, как-то неурядливо сшитой по тамошним привычкам селян, по пьянке можно легко обрушиться и голову испроломить. Одна дверь в жило, другая видимо, в хлев, откуда припахивало навозцем. В избе было сумрачно, стыло, и от этой нахолоделости показалось мне особенно неуютно, тесно, какая-то печать крестьянской непритворной бедности лежала на всём. Ни жаркого, тебе, света лампад, ни богатых киотов с изукрашенными образами, ни скатертей с кистями, ни навощёных полов, ни комодов с зеркалами и фарфоровыми ангелочками... ни перезревшей поповны. (Поповна давно замужем, слава Богу.) Печь, рукомойник, стол рукодельный с лавкой, в углу тябло с иконками. Пожалуй, и всё, что остановило взгляд. Вот такое же скудное крестьянское житьё было у моей соседки Зины (ныне покоенки) в деревне Часлово. Постоянно, бывало, приговаривала она: "Да хоть всё нажитое за жизнь барахло вытащи на улицу – никто не подберёт").
А и откуда богатству быть у отца Виктора, если живут с матушкой на одну крохотную пенсию, а "с прихода нет дохода", хотя вокруг церкви двенадцать деревень окормляются, но всех жителей едва за двести и каждый день последних новопреставленных свозят на красную горку. И старушишкам, что едва влачат жалкое существование, этим ревностным хранителям веры, самим-то едва хватает на хлебенную корку, хорошо, если оторвут от жалкого пособия на тонкую свечечку. Всю жизнь страдали бабени-вдовицы на колхоз, а ныне сами бы не прочь заглянуть в чужую горсть, чтобы получить подарок. Это в старину попы подкармливались с паствы, тем более если батюшка преклонных лет и хозяйство сам уже обрабатывать не мог, тогда каждый молельник деревенский норовил притащить отцу-настоятелю иль десяток яичек, иль крынку молока, иль комок сбитого свежего масла, иль кочан капусты, иль окраек свиной ляжки. Хотя и прежде деревня была ой как бедна грошиком, каждую копейку тешили в ладонях, как драгоценный адамант, чтобы пустить только на самое необходимое для семьи, но вот что с поля урожалось – тем делились. А нынче где они, пашни золотые, беременные семенем, где тучные коровьи и овечьи стада, где хлопотливое безызводное птичье царство?.. Увы... И от этого беспризора на земле невольный неустрой и в батюшкином хозяйстве. И так во многих сельских приходах России, где из-за крайней бедности церкви ризы обветшали, а новой справить не на что, и свешник-канун не купить, и даже на винцо для причастия и на свечи порою нет средств...
Это в столицах красно-украшенные храмы дивят всех резьбой и позолотой и богатством окладов и блеском священнических одеяний, и голосистыми певчими, там от щедрот новых русских, этих "жирных необкладенных котов", перепадает кое-что и попам. Это церковное расслоение меж городом и деревней особенно, как-то болезненно ощутимо на земле, откуда притекают в города все дары, но редко какая крошка осыплется от пирога обратно в сельский карман. Все тянут-тянут из деревни из века в век, и всё мало им, мало и никогда не пресытятся.
Батюшка принёс беремце дров, затопил в горенке печуру-столбушку с длинным жестяным рукавом, подвешенным к потолку на проволоки, занёс хозяйке воды, пока та толклась возле плиты, разогревала обед, сходил в хлев и кинул скотинке сенца, курам-уткам зернеца, потом подоил козичек. (Матушка совсем обезручела.) Прежде чем самому за стол сесть – накорми, обиходь животинок... Экий, право, хлопотун, ни минуты без дела, и как-то невольно становилось стыдно за себя, что ты вот на лавке по барски обвалился, готовый уже и ножки "растягнуть", и словно бы от скуки наблюдаешь за повадками хозяина, и нет бы кинуться в помощь. Помощь-то попу конечно нужна. И не отказался бы он от неё, но не в первые же часы по приезде сразу же запрягать гостей в работы, ставить на урок, пускай с дороги хоть немного отдохнут, опомнятся, сил наберут для труждания, для стояния в церкви и для долгой беседы в застолье. Это я так рассуждал за батюшку, принюхиваясь к запаху закипающих щец...
Бог-то он Бог, да и сам не будь плох, "хлеб наш насущный" приходится добывать в поте лица своего. Деревенская жизнь мне знакома не со стороны, и глядя на отца Виктора, я невольно что-то горестное, жалостливое подавлял в себе, чтобы не упасть в печаль. Тяжёлый урок взвалил добровольно батюшка на свои рамена. Супруга говорила, дескать, "вот в сельские священники идёшь, как бы не спокаяться, лет через пятнадцать пожалеешь, какой хомут натянул на шею. Но я не жалею, и она не жалеет об этом"... Трудно кормиться со своих рук… Зима долгая, обжорная, она последние припасы в дому подметёт, с метлой пройдётся по сусекам и ларям, а там, глядишь, и весна заявится, и вот, отметая хвори и напасти, впрягайся поп в работы... Навоз на огород вытащить из стайки надо, землю под картошку-овощи надо поднять с лопаты, сена накосить для скотинёшки, высушить, сметать в зарод, а после и стаскать на себе на двор надо, да всё вручную, на своём горбе, дров навалять и наколоть надо, вот и ограда заваливается, подновить надо, а там грибы-ягоды позовут, если редкая минута позволит, глядишь, и осеня на приступе, всё с поля надо убрать в кладовые, да прибраться во дворе, да избу утеплить, пройтись с конопаткой, чтобы не околеть в морозы... Всё надо, надо... А с вечера надо и бытийных книг прочесть и чин весь в памяти освежить, и притч храмовый воодушевить напутственным словом, а в пять утра уже на ногах, церковь призывает на службу. Ты и священник, и сторож, и истопник, и строитель – всё в одном лице. И так изо дня в день... Да, у сельского попа жизнь – не сахар, особенно ежли ты незаметно на перекладных подкатил к старости.
Тут скромно появились две миловидные женщины-клирошанки и молчаливо принялись наряжать на стол, нарезали гостинцев-закусок, видно, что не случайные в дому, но ревностные безотказные прихожанки. Им-то, наверное, заранее было доложено, что гости из столицы наедут. Наконец, и щецы из кислой капусты с белыми грибами (заради поста) прикатили на стол, а к ним притулилась бутылочка красненького, церковного – веселья для. И если я сумятился душою, скидывался в мыслях, примеряя поповское житье под себя, и как-то беспокойно себя чувствовал, то мой спутник Роман Мороз лишь улыбался беспечально, и наверное, каждую прожитую минуту провожал с благодарностью, каким-то особенным образом отгребая от себя житейскую дрязгу и брюзгу, не подпуская их к душе, словно бы меж миром внешним и миром внутренним ему удалось вырыть непреодолимый ров. Да, бесы роятся вокруг, снуют и рыщут пролазы, отыскивая любую щелку, но им там и место, в позорной отдали, на расстоянии руки... Вот и батюшка, наконец, закончив неотложные дела, появился из келейки, уселся на лавке на хозяйском месте, приоткинув голову... О чём-то задумался, и я заметил, что в домашнем лифе, с прибранными волосами он обрёл какой-то благородный породистый вид и княжескую осанку. Может артистическое прошлое даёт знать, и потому так переменчиво его обличье.
"Как я рад, что вы приехали… Другой раз так хочется поговорить, а не с кем, – понюхал мясной дух, кивнул на матушку. – Раньше укоряла меня, дескать, на твоих галерах я не вынесу. А с Богом-то и с верой православной всё возможно. Нынче, когда тяжело, уже она меня успокаивает, на свои плечи взваливает воз и тянет. Так Бог все выправляет, что и невозможное становится возможным. Она так плотно вошла в церковный мир, прислуживает мне причётницей, помогает по храму, поёт на клиросе. Сейчас уже она побуждает меня к строительству, делай то, делай это. А я ей, у меня времени нет и силы уже не те."
"А как здоровье твоё, батюшка"? – участливо спросил Роман.
"Да помирать было собрался и вот снова воскрес... В Мордовию друзья возили, там живёт необыкновенная женщина, целительница, но шибко верующая, чистая душою, за две недели с молитовкой с того света меня достала, – отец Виктор мягко рассмеялся, словно бы перед этим разговор шёл о ком-то другом. – Священников и монахов бесплатно лечит, дала такой обет Богу... Ведь провинция совестью живёт. Человек русский еще совестливый. Ведь проявление от Божьей искры – это совесть... А и зачем мне помирать, если мне сто тридцать лет жить велено и еще столько дел переделать... Я был у старца на исповеди, он и спрашивает: "Сколько ты хочешь прожить?" А я ему, мол, не мне знать, сколько Бог даст. "Ну и даст он тебе сто тридцать лет жизни." – "Значит столько и буду жить, – отвечаю. – Сто тридцать лет в самый раз по мне..." И снова засмеялся, и вдруг порывисто встал, не приглашая нас к молитве, вытянулся в струну, взмахнул, осеняясь, перстами, твёрдо ударяя себя щепотью по плечам, торжественно, с умилением и нараспев возгласил: "Отче наш, хлеб наш насущный даждь нам днесь..."
