ТРИПТИХ
1
И вой волчицы, и напев старинный,
и рокот бури, словно рокот львиный, –
терзали всё пространство над рекою.
И порванное тёмное пространство
приют искало, лезло в щели дома.
К окну прижавшись чёрною щекою,
лишённое любви и постоянства,
оно со мною было незнакомо.
Я вмялся в угол дома возле двери,
я свет затеплил на свече старинной.
Я был растерян. Нет, я был уверен:
Когда свеча иссякнет стеарином,
То эта ночь сожрёт рассвет, и полдень,
И даже все грядущие рассветы,
Всю сокровенность жизни, все секреты.
Она собой всё навсегда заполнит,
И лишь одну тебя она запомнит,
Поскольку ты сродни всей этой ночи.
2
...А птицы, разгоняя ночь,
бьют темноту в сто тысяч крыльев.
Ворчливо отступает тьма на Запад,
прочь.
И восстаёт рассвета дивный запах,
настоянный на хвое, на цветах,
и новый день отчаянно запах
колодезной водой и светом жизни,
и вот-вот солнце, пробуждаясь, брызнет,
и окропит, озолотит, омоет,
и в клавиши всесильного органа
ударит так, что где-то тьма завоет
волчицей чёрной: радоваться рано,
ещё вернусь и отвоюю царство
в извечном споре честности с коварством.
3
День одевался в солнце, как в кольчугу,
он защищал себя от мрака ночи,
мечи тянулись к северу и к югу
на всю округу в сотни сельских вотчин.
Краснели, словно вишни, злые губы,
искусанные тайною любовью.
Любовь ещё вчера пошла на убыль,
кричала ночь: я скрою, я укрою.
Безвинно всё: и ночь, и день, и вечер...
Я этот мир по-своему лишь строю,
словно стихи, где звуки дружат с буквой,
где скрипка тянет с радостью и мукой
мою тоску из самых закоулков.
А сердце, словно колокол на вече,
сзывает: вы – деревья, травы, птицы, –
вы все в ответе
за то, что я так радостен и светел,
за то, что целый мир в душе гнездится.
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345
Комментарии:
Литература
Пусть приснится…
ЛИТРЕЗЕРВ
* * *
Нас, наивных, накололи
славной сказкой про Москву.
Пусть мне дом приснится,
что ли, –
я другой не наживу.
Город дикий, город странный
мне об этом рассказал.
Пусть приснится деревянный
и обшарпанный вокзал.
Я, шатаясь вдоль перрона,
буду верить краскам сна…
Повязали Аполлона,
как простого пацана.
Переход
На бедность пиликает скрипка
за совесть, обиду и страх.
Недетской выходит улыбка
на детских, поджатых губах.
Мотивчик тоски и неволи
запойный отец стережёт,
и тычется классика боли
в московский, глухой переход.
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345
Комментарии:
Литература
Наша тёмная башня
CУБЪЕКТИВ
Амирам ГРИГОРОВ
Как любой постсоветский человек, не успевший ещё состариться, я люблю книги Стивена Кинга. Есть у этого прославленного американского автора цикл романов «Тёмная башня». Кто читал, тот меня поймёт. Речь там идёт, как водится, о спасении мира, который держится на таинственной Башне, чёрной, как уголь, стоящей в одной из Вселенных, самой центральной из всех, на поле, заросшем розами.
Строители и разрушители
Образ Башни великолепен, потому что, безусловно, существует что-то сверхценное, лежащее в центре всех явлений и событий, нечто недевальвируемое, то, что необходимо оберегать пуще глаза и, если угодно, любить больше жизни. Возьму на себя смелость и скажу, что центром той вселенной, которая называется «русским миром», её Тёмной Башней, является словесность, а поэзия, как известно, опорный стержень словесности. Пушкин прочертил огненный пунктир в небе нашего мира, и с той поры не конфессия, не уклад жизни и не способ правления определяют, быть нам всем на земле или не быть.
Кто только не строил нашу Башню – поэзию! Русские и украинские дворяне, дети мещан, потомки местечковых еврейских ремесленников, отпрыски крестьян, а потом, в советское время, когда появилась советская литература (но мы-то знали, что это та самая башня, только под другим названием), возведение наряду с русскими продолжали все народы СССР – и молдаване, и чукчи, и грузины, и латыши. Пока стоит и строится наша поэзия, и весь мир, говорящий по-русски, и вся наша цивилизация, и вся, если угодно, страна – незыблемы. Не затрагивая ни в коем случае политики, всё-таки отмечу, что идеологические особенности эпохи сильно подпортили это созидание. Мифология позднего времени гласит, что привечались в СССР только бездарности, а все неугодные были гениями. Понятно, что от истины это очень далеко. Были и вполне обласканные гении, были и скромно одарённые или же вполне бездарные «диссиденты». Инакомыслящим можно было запросто стать, не написав ничего путного, а только рассказав дрянной анекдотец, высмеивающий нарушенную дикцию Брежнева.
Политические противники советского блока в долгу не оставались – ими была создана замечательная разветвлённая система «кормушек» для всех, не пришедшихся ко двору в СССР. Началась эпоха сам- и тамиздатов, и борьба систем перешла в литературу. Но Башня строилась, её воздвигали везде – и в США, и в Израиле, и в Союзе. Рухнул СССР, и с ним рассыпалось множество институтов (но не наша Башня!) Она выстояла шторма 90-х.
Опустела советская кормушка. Более того, звёзды советского небосклона стали стремительно гаснуть, они словно не выдержали ослепительного ртутного света из-за павшего занавеса. Гамзатов стал упоминаться лишь в контексте несоответствия его текстов на аварском русским переводам. Рубцова стало принято поминать только в связи с любовью к его стихам заключённых и алкоголиков. В это самое время все не издаваемые, все изгнанные из страны, все, к кому применимо название «запрещённые», – все они процвели, вернувшись победителями на свои прежние нивы.
90-е – торжество авангарда, блеск всего запретного, причём вне малейшей критики. Материться в стихах и прозе? Пожалуйста! Писать о совокуплениях во всех видах? Зелёный свет! Ломать язык, коверкать, молотить его цепом с пеной у рта, приговаривая: «На тебе, на, получи, это тебе за партийную цензуру, это тебе за антисемитизм, это тебе за плохие клозеты на вокзалах, это за тараканов в провинциальных гостиницах», – стало привычным делом. Говорить про литературные явления того времени: «это пошло, это никуда не годно, а это вообще отвратительно», – было категорически не принято.
Что тогда творилось! Помню Витухновскую, которую то сажали за наркотики, то выпускали, помню Егора Радова, написавшего откровенно макулатурный роман «Змеесос», по его же словам, не приходя в сознание, но помню и Пелевина и зачитанный до несмыкания переплёта роман «Чапаев и Пустота», гулявший по Мединституту…
Жирующий авангард
Авангардисты, сидевшие прежде на «сухом пайке», проявились во всей красе. То, что львиная доля произведений того же Пригова, чудовищно плодовитого, написана буквально левой ногой или что Лев Рубинштейн, «Псой Короленко», Аркадий Штыпель и великое множество других, сочетающих в разных пропорциях советский анекдот, юморок с Привоза, псевдоэстетские выверты и «приколы», в целом – поэты смутного времени, и только, – понимают все, кто обладает минимальным чувством прекрасного.
Потому что человеку культурному, а не потребителю культурки нужна поэзия, а для остального есть цирк, раёк, балаган и старый добрый Привоз, где раньше исполнялись срамные куплеты за копеечку. Авангарду есть место на периферии, но никоим образом не в центре. Плотно утвердившиеся и заменившие советских генералов от литературы словорубщики и приколисты активно заправляют, пестуют себе подобных и превратились в сущее наваждение.
Мэтры разговорного жанра потеснили поэзию на периферию, они пилят и пилят на своих изначально расстроенных плебейских гудках и бесконечно показывают поддатому вечному студенчеству дрессированного медведя и козу с барабанщиком. Они успели постареть, стать дедками, но задора не утратили. Поэзию и литературу в целом некоторые из них путают с политикой, и, кажется, им всё равно, в какой ипостаси выступать, были бы аплодисменты.
Возвратившиеся диссиденты и их духовные соратники постепенно приватизировали литературу, как бывшие комсомольские лидеры – замершие и обанкроченные советские заводы и шахты, точно по принципу «кто был никем, тот станет всем». 90-е закончились, прошли и нулевые, но диктатура, по выражению Юнны Мориц, «жирного авангарда» продолжается по сей день.
