его прискорбной мутации до регионального издания, чья аудитория ограничивается теперь одной только Тверью, непримиримая националистическая ориентация издания проявляется с первых же строчек: этот выпуск открывается знаменитым сталинским тостом за здоровье русского народа, который был произнесен на торжественном приеме в честь командующих войсками Красной армии, устроенном советским правительством в Кремле 24 мая 1945 года:
Я хотел бы поднять тост за здоровье нашего советского народа и, прежде всего, русского народа. Я пью, прежде всего, за здоровье русского народа, потому что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза. Я поднимаю тост за здоровье русского народа, потому что он заслужил в этой войне общее признание как руководящей силы Советского Союза среди всех народов нашей страны. Я поднимаю тост за здоровье русского народа не только потому, что он – руководящий народ, но и потому, что у него имеется ясный ум, стойкий характер и терпение [33].
Последняя страница того же номера отведена под эмоциональное заявление редактора и, в виде свидетельства того, что журнал намерен продолжать свою деятельность, под описание предполагаемого содержания будущих выпусков, куда входят «рассказы о русской жизни: о русском мужестве, русском терпении, о русской истории, о русских ценностях» [34]. Постоянный повтор слова «русский» – риторический прием, который не столько подчеркивает специфически русский характер этих рассказов, сколько намекает на то, что «русские» истории о мужестве и терпении чем-то принципиально отличаются от «нерусских» [35]. Таким образом как бы проводится черта между всем русским и остальным миром, включающим, надо полагать, в себя и прочие многочисленные народы страны, которые еще двумя десятилетиями ранее в аналогичном контексте были бы объединены с «настоящими» русскими в один «советский народ».
В редакторском описании содержания регионального журнала, выходящего ограниченным тиражом, явно подчеркиваются те же достоинства, обладание которыми Сталин приписывал русскому народу пятьюдесятью пятью годами ранее [36]: исключительность в ряду других народов, мужество и терпение. Оба текста опираются на знакомые черты русского националистического дискурса: утверждения об инаковости в сочетании с ресентиментом, сильную тенденцию представлять структуры идентичности в виде бинарных оппозиций и изображение основополагающих черт русской национальной идентичности (мужества и терпения) как реакции на вражеские козни и жизненные невзгоды.
То же отсутствие четко определенной национальной идеи характеризует большую часть официального националистического дискурса. Элиот Боренштейн комментирует столь же избыточные, похожие на заклинание повторы прилагательного «русский» в названиях политических партий в середине 1990-х годов и предполагает, что они используют этот прием не столько для демонстрации своей политической платформы, сколько для подтверждения самого существования России как суверенного государства. В частности, эти названия выполняют
круговую функцию бесконечного подтверждения существования страны и проживающего в ней населения. [Они] дают повод произнести название страны и тем самым еще раз подтвердить ее существование, словно в попытке превратить желаемую ситуацию в реальную силой заклятия или волшебного слова [37].
Боренштейн заключает, что эти бесконечные подтверждения идентичности блокируют любую попытку ее анализа. В самом деле: в то время как все дискурсы национальной идентичности основываются на качествах, которые объявляются уникальными отличительными чертами нации, типу идентичности, предъявляемому в большинстве высказываний русских националистов, недостает конкретности. Прилагательное «русский» в качестве определения терпения, мужества, цивилизации или культуры указывает на некое отличие, но не в состоянии его описать; таким способом невозможно сформулировать никакую конкретную уникальную идентичность, кроме Другого по отношению к недругам России. Риторика провинциальных националистов, напротив, предлагает нечто конкретное: те качества национального характера, что утрачены центром, но сохранились в провинции. Однако и они тоже определяются апофатически, в рамках привычных бинарных систем, и представляются реакцией на враждебное окружение. Провинция – это в первую очередь Другой по отношению к центру.
Появление в начале 1990-х годов двух журналов с почти одинаковыми названиями одновременно с первыми попытками российской культурной и идеологической элиты сформулировать постимперскую идентичность России не было случайным совпадением. Оба журнала были участниками этого проекта: они стремились зафиксировать, проанализировать и, возможно, закрепить сдвиг в восприятии провинции. Многие другие издания также отражали этот сдвиг, хотя и несколько механически. Как бы то ни было, они заслуживают внимания – именно потому, что их стереотипные попытки влиться в обсуждение провинциальной идентичности подтверждают ключевую роль культурного мифа о провинции в дискурсе постсоветской идентичности.
Как правило, периодические издания демонстрируют «провинциальную гордость» в своих дебютных выпусках, цитируя видных деятелей культуры и декларируя прочную связь с известными личностями, родившимися в этом регионе или городе. Первый номер еженедельной газеты «Новая провинция» (Муром, октябрь 1995 г.) открывается такими словами: «Уже самим названием мы хотели бы выразить отстраненность от узкополитических тем, ибо провинция пока имеет устойчивый иммунитет от этой болезни “больших городов”» [38]. В том же номере, в рубрике «Провинция и провинциалы», высказывания академика Дмитрия Лихачева сопоставляются с высказываниями местного экскурсовода С. Масленниковой. Цитируются слова Лихачева: «Мы ждем обновления нашей жизни именно из провинции. Мы верим в провинцию и во все то русское, что она сохранила». По словам Масленниковой, провинция – «не географическая, а скорее моральная категория». «Провинция, – продолжает она, – сильна людьми (все великие люди вышли из провинции) и особенным чувством любви к Родине» [39]. Ни в этом, ни в последующих номерах о провинции как концепции больше не упоминается; в соответствии с заявленной направленностью, «Новая провинция» отныне посвящена местным новостям и политике. Точно так же, объяснив выбор названия в первом номере, «Провинциалка» (Сергиев Посад, с 1995 г.) в дальнейшем сосредоточивает свое внимание на женской теме. В числе других местных газет – «Провинциальный экспресс» (Кимры, с 1996 г.), «Провинциальная мысль» (Ставрополь, с 1994 г.) и «Провинциальные хроники» (Выкса, Нижегородская область, с 1991 г.).
Более поздняя «Ивановская провинция» (Шуя, Ивановская область, с 2002 г.), бывшие «Городские новости», объясняет смену названия тем, что «шуйских читателей редакция будет знакомить со всеми интересными и значимыми событиями, происходящими на земле Шуйской». «Провинциальное слово» (Гвардейск, Калининградская область, с 2002 г.) в первом выпуске обещает стать трибуной «для открытого и честного обмена мнениями о делах и заботах районных» [40]. Третий номер включает в себя озаглавленное «Страна сильна провинцией» интервью на целую страницу с депутатом областного совета, в котором он обсуждает проблемы и заботы области, ни словом не затрагивая провинцию как концепцию. В заключение эту тему формально поднимает интервьюер – вопросом, правда ли, что «провинциальный очаг вновь обречен просить огня». «Да, – отвечает депутат, – но важно то, что в России поняли значение и место муниципальной власти во властной вертикали. Осознали, что страна
