У меня сегодня мало времени, я должен бежать на занятия со студентами. Поэтому объединю свой вопрос с коротким выступлением. Начну с выступления.
Мне было очень интересно читать доклад Алексея Алексеевича, и я полностью разделяю пафос докладчика, призывающего преодолеть политический радикализм и уйти от дурной наследственности, заставляющей граждан России выбирать между огнем и полымем, между черносотенным охранительством и большевистским революционаризмом. Что касается содержания доклада, то у меня только одно сомнение. Оно связано с преувеличением роли дискурсивных практик в формировании гражданской нации – в самом начале доклада эта идея приводится (со ссылкой на социального лингвиста Т. ван Дейка) как аксиома.
Свои сомнения я могу подкрепить словами Л.Н. Толстого, которые он адресовал Ф. Гецу в письме, дающем тому право на публикацию материалов писателя, осуждающих антисемитизм: «Вы приписываете моему (да и всякому) слову значение, которого оно не имеет и сотой доли». И Толстой оказался прав хотя бы потому, что все сборники, в которых были представлены его обличительные высказывания по поводу антисемитизма, и все декларации, которые были им подписаны с 1890 года, были изъяты цензурой и не публиковались в России до 1917-го. Желающие могут ознакомиться с этими идеями Толстого в материале «Культура против ненависти», который я вывесил на сайте института Кеннана в России.
Ныне повторяется та же ситуация, хотя и нет свирепой цензуры. У власти есть возможность если не изымать, то делать незаметными для широкой публики любые высказывания, не соответствующие ее, власти, замыслам. Так что возможность использовать дискурс в целях конструирования гражданской солидарности сегодня, как и во времена Толстого, отсутствует. Тут не должно быть иллюзий.
Игорь Клямкин просил нас не донимать докладчика вопросами о практической осуществимости в современной России идеи синтеза либерализма и консерватизма и способах такого осуществления. Но Алексей Алексеевич все же не только философ; он имеет отношение и к политике. Поэтому не могу удержаться и не спросить его о том, как это сделать. Я очень даже приветствую идею развития умеренности, центризма и реконструкции соответствующих традиций – в том числе и той либерально-консервативной российской традиции, о которой повествует докладчик. Но как это осуществить в условиях, когда «кипит наш разум возмущенный», принимая в расчет и то, что кипящий разум еще чаще порождает чудовищ, чем сонный?
Ни задыхающаяся от дыма пожарищ Москва, ни зимний плен тысяч людей в заброшенных властями аэропортах Домодедово и Шереметьево, ни многолетние, покрываемые краснодарскими чиновниками бесчинства банды убийц в Кущевской не порождали митинговой активности. Тогда как под лозунгами «Россия для русских – Москва для москвичей», «Москва – не Кавказ» на Манежную площадь 11 декабря 2010 года вышло от 5000 (по версии ГУВД Москвы) до 12 000 человек (по некоторым оценкам). Их не свозили автобусами, им не выплачивали гонораров, их не заманивали обещаниями эстрадных шоу. Это была самодеятельная демонстрация, перекинувшаяся на 15 российских городов.
Алексей Давыдов: Вы видите в этом только проявление национализма?
Эмиль Паин:
Я сужу по лозунгам и действиям. Их националистический характер не вызывает сомнений. А уровень одобрения или сочувствия этой политической активности со стороны жителей России, по данным нескольких социологических центров, составлял 25–27% при примерно такой же доле колеблющихся.
Много это или мало? Как правильно говорят, все познается в сравнении.
В октябре 1922 года 8000 чернорубашечников, опираясь на ничтожно малую поддержку итальянского населения, двинулись походом на Рим и привели к власти Муссолини. Идеи того марша, как и нынешнего «Русского марша», соединяли требования социальной справедливости и «возвращения достоинства униженной нации». Так «поднимали с колен» Италию, которая в 1920-х годах была похоже на сегодняшнюю Россию в том отношении, что там тоже не было общества, а было расколотое на локальные группы население. Северяне ненавидели южан, которые платили им той же монетой. Но в 1920-е годы еще не было Интернета, нынешней надежды прогрессивного человечества, и социальных сетей, способных почти мгновенно организовывать десятки тысяч людей, как это произошло в Москве.
А в регионах, исторически связанных с исламом, этническая мобилизация сменяется еще более опасной – религиозной. Причем проявляется она в крайне радикальных и нетрадиционных для России идеологических формах – я имею в виду продвижение салафитского течения. Этот процесс, начавшийся в конце 1990-х годов на Северном Кавказе, сейчас все шире проявляется уже и в самом центре России – в республиках Поволжья. Заместитель муфтия Республики Татарстан Валиулла Якупов отмечает, что «большинство молодежи является носителями привнесенной из-за рубежа религиозной культуры, которую можно назвать ваххабизмом. Сами они предпочитают называть себя салафитами». И далее дает такой прогноз: «Зная эволюцию этого течения на примере республик постсоветского пространства, в которых исламизация выше татарстанской, мы можем видеть, что нас ждет».
А что ждет всю страну? Пока только одно – растущая радикализация противоборствующих групп расколотого общества. И каким же образом в таких условиях, когда уровень его поляризации несоизмеримо выше того, какой был во времена Тургенева, осуществлять тургеневскую идею внедрения политического здравомыслия?
Формирование консервативно-либерального синтеза – это прежде всего задача формирования рационального сознания. Но как рационализировать сознание, когда оно, наоборот, стремительно мифологизируется и иррационализируется? Если идея синтеза либерализма и консерватизма, западничества и почвенничества выдвигается как просветительская задача на многие годы, то это благое дело. Однако я не уверен, что у России есть время для долгосрочных просветительских проектов.
На мой взгляд, уровень разноадресной ненависти в обществе сегодня приближается к точке «взрыв», и в такой атмосфере трудно будет вести какую-либо просветительскую деятельность. Я был бы необычайно счастлив, если бы мой скептицизм оказался беспочвенным. Но пока я исхожу из того, что вижу. И потому закончу свое выступление обещанным вопросом к докладчику: есть ли у него какие-то предположения о том, как воплотить в жизнь его благие надежды?
Игорь Клямкин: Алексей Алексеевич настойчиво напоминает нам пример Франции, где достижение политико-идеологического компромисса растянулось надолго, причем и там это происходило отнюдь не в оранжерейных условиях. Но тем не менее произошло…
Эмиль Паин: Франция – не очень удачный пример. Потому что там синтезу вольтерианства и руссоизма предшествовало движение к синтезу национальному. Я имею в виду не только преодоление вражды между католиками и протестантами, о чем упомянул Алексей Алексеевич. В этой стране формировалось государство-нация, причем сверху и весьма жестко. Такого уровня расколотости общества, как сейчас в России, не было не только во Франции XVIII–XIX веков, но даже в Италии перед приходом к власти Муссолини. При отсутствии элементарного национального единения трудно говорить о следующих шагах в достижении широкого интеллектуального согласия.
Игорь Клямкин: И что теперь делать?
Эмиль Паин: Вот и я спрашиваю Алексея Алексеевича: что делать и как достигать синтеза либерализма и консерватизма?
Алексей Кара-Мурза: Для начала надо хотя бы поставить перед собой такую задачу. И актуализировать интеллектуальную и политическую традицию, заложенную теми, кто эту задачу не только выдвигал, но и пытался решать.
Игорь Клямкин: Эмиль Абрамович говорит, что на это уже нет времени. Фактически речь у него идет о том, что кризис культуры пополз вниз и что проявляется он в межэтнических и межконфессиональных конфликтах. А прорыв на поверхность русского национализма означает, что начала окончательно рассыпаться культура имперской социальности. Рассыпаться в ее этническом ядре. Мироощущение «старшего брата» сменяется ощущением враждебности братьев младших и своей собственной враждебности к ним. А потому, мол, в обозримой перспективе консолидирующий либерально-консервативный дискурс интеллектуалов и политиков вряд ли будет востребован.
Алексей Кара-Мурза: Чтобы он был востребован, его надо обществу предъявлять. Под лежачий камень вода уж точно не потечет. Но винить за это воду не очень, по-моему, умно.
Эмиль Паин:
Можно еще одну реплику? Мне кажется, что многие теоретические разногласия между участниками нашего семинара могли бы быть преодолены или по крайней мере смягчены, а согласия, соответственно, стало бы больше при условии иной, чем сейчас, формулировки предмета обсуждений. На мой взгляд, наш предмет – не кризис культуры, а кризис социокультурный. Слово «культура» мы чаще всего используем в узком смысле, т.е. как синоним «духовности», «мира идей и ценностей», оторванного от мира социальных отношений. Это, по-моему, не очень продуктивно. Если же культуру и социальность в анализе соединить, то многие вопросы снимутся сами собой.
