тут нечего делать. Пускай они, — заглянул он снизу мне в глаза, — пускай они поезжают в Гнедино, мы их сейчас догоним… Мы не против буктира, только нас не надо на буктир… Пускай поезжают. Тпру!.. — стал он успокаивать Магомета, топавшего и мотавшего головой от водней. — Тпру, котик!.. Ишь как они облепили. Поезжайте, поезжайте! — вдруг замахал он на бороновальщиков, как будто со мной он уже договорился. — Поезжайте, детки! Мы тоже сейчас отпрягаем. Сейчас, сейчас! А то водни уж очень разъярились. Нельзя скотину мучить на жаре.
Бороновальщики не двигались с места; В эту минуту на завороте остановилась та самая женщина, которая первый раз поддерживала Кузнецова.
Теперь и она закричала раздраженным голосом:
— Перестань, Тимофей Лазарич, сходки собирать. Еще с десятину есть боронить. Пусть взъезжают. Кончим заодно и будем отпрягать. А то кони бьются, гляди, на бороны сядут. Взъезжайте, ребята!
Когда она сказала «с десятину», я обратил внимание на еловый колышек, торчавший у самой пахоты. На оттесанной стороне его химическим карандашом печатными буквами было написано:
Бригада Кузнецова Тим.
8 га, 27 соток.
1931 г., 2-го июня.
Это был «адрес поля».
Шевелевские бороновальщики подошли к лошадям и стали было взъезжать на поле, но Тимофей Лазаревич, раскинув руки, загородил им дорогу.
— Не надо, не надо! Прошу вас — не надо! Одна минуточка самим осталась. Одна минуточка! Товарищ председатель, — одна минуточка! Ну, уважьте же вы старика — сделайте, как я вас прошу! Каждому ж хочется свою работу самому закончить Я ж тоже к этому стремился. Не должно ж это мое пропасть перед всеми вами!
Последние слова его самого растрогали. Он опустил руки и, отвернувшись, заговорил совсем отчаявшимся голосом:
— Едьте! Помогайте! Раз не хотите от меня мою работу принять… Помогайте!..
Он почти что плакал.
Ребята остановились и глядели на меня: что делать?
— Поезжайте домой, — махнул я им и тронул Магомета…
— Мы сейчас! — послышался сзади голос Тимофея Лазаревича. — Си-час!
Я оглянулся: он стоял, заслонив рукой глаза, и смотрел вслед отъезжающей бригаде Шевелева. Это ей он кричал: «Мы сейчас!» А его бороновальщики, остановившись, махали мне, и видно было, что они веселы и довольны, что они со мной согласны, но в то же время им ничего не стоит уступить этому Тимофею Лазаревичу и доборонить остаток самим.
6 июня
Вчера на гнединском поле сбилось человек сорок бороновальщиков. Делать такому количеству народа там было нечего, но окончание сева обращалось в общеколхозное празднество, и всем хотелось, чтоб отставшая экономия не мутыскалась одна на поле, всем хотелось, чтоб этот день был днем полного окончания сева. В общем, в Гнедине не столько все работали, сколько пели.
Следует особо отметить два факта.
Первый факт. Тимофей Лазаревич Кузнецов во главе своей бригады сам приехал «помогать».
Полякова запротестовала:
— Куда тут еще! И так бороны не помещаются.
— Ладно, ладно — потеснимся, — заговаривал ее Кузнецов.
— Ничего не потеснимся! Негде и так повернуться.
— А мы поворачиваться не будем. Мы проедем все в один конец — и каюк!
— Не! Тебя не пущу.
— Как не пустишь?
— Так и не пущу!
— Ну, это ты уж дурость говоришь, девка.
— Была девка, да недолго.
— Это меня не касается. Не такие мои годы!
— Все равно не пущу.
— Не можешь ты меня не пустить, и не куражься.
— Как ты, Кузнецов, не понимаешь, что мне обидно принимать помощь, — неожиданно тихо сказала Антонина.
— Не то обидно, что обидно, — начал в виде изречения Кузнецов, отводя глаза от блеснувших у Антонины слез, — а то обидно, как сказал Ленин, что мы еще не понимаем его заветов. Что надо на своем участке работать ударно — это мы понимаем, а что надо всю площадь покрыть зерном ударно — это мы еще не понимаем. Я, мол, ударник на своем участке — и все тут. Нет, брат, не все!..
* * *
Второй факт. Андрей Пучков пришел к Антонине, чтоб она его подвела «под одну стать», а то он «как повинность отбывает» на своем уроке.
Действительно, положение: весь колхоз собрался закончить сев на поле не больше, чем в восемь гектаров, — народ, песни, смех, — а он, Пучков, колупается один на своей делянке и даже сеет без лешенья: «Своего малого — и не пошлешь, ему к людям хочется!»
Правда, на своем участке, где он не мог лукавить перед самим собой, он работал хорошо. Теперь он уже не мог бы и в бригаде лукавить, так как все видели его работу на отдельном участке.
— Даешь слово? — строго спросила Полякова.
— Честное пионерское слово, — снял шапку и перекрестился Пучков. — Честное слово, — поправился он, когда все засмеялись.
— Заезжай.
В ответ на последние сводки Брудный писал, что если мы поднажмем и закончим сев пятого, то выйдем первыми по району…
В ночь нарочный полетел с рапортом в район о полном окончании сева.
7 июня
В ответной записке Брудный пишет, что мы первыми по району окончили сев.
8 июня
В честь «обволочек» вчера была вытоплена бывшая миловановская баня. В бане собралось множество голых людей. Но, кроме меня, никто этой тесноты не замечал. Воды для мытья все тратили удивительно мало — меньше того, чем потребовалось бы любому из них напиться с такой жары.
— Но придет время, — во все горло ответил на мое замечание Андрей Кузьмич, — придет время, что мы городскую баню построим!
— И водопровод проведем! — отозвался с полки охахакающий перед тем голос. — И дождик сделаем!
— Ты погоди — баню, — перебил голос Жуковского, — скотник надо, погреб надо, чего-чего только надо!
— А плотники у тебя есть?
— Каждый мужик — плотник, — сказал дед Мирон.
— Правильно, — отозвался Голубь, — сами сплотничаем. Не до красоты!
Сплошной, наваленный, как сено, пар не давал нам видеть друг друга. С полки обдавало жарой, которая, казалось, не столько шла от каменки, сколько нагоняли ее вениками.
Ползком я добрался к двери и вылез в предбанник. Сейчас же за мной стали выбираться другие. Мы лежали голые, красные на разостланной в предбаннике свежей прохладной соломе и ахали. Теперь, на свежем воздухе, от тел шел крепчайший запах распаренной березы.
— Да, дождик-ба!.. — вспомнил Жуковский вслух.
— Открутишь — и кап-кап-кап, ш-ш-ш!.. — представил Голубь, бывший когда-то
