Компании парней в придорожной шашлычной выволакивали девок наружу, хлопали дверцами подержанных японских машин. Победоносно сигналили, разъезжались. На крыльце стоял тёмный хозяин, сплёвывая вослед, гостеприимно кричал: «Завтра жду похмеляться!» Неожиданно из приоткрытого окна последней машины пролилась случайная песня: «А Камчатка, а Камчатка от Москвы далековата…» И совсем уже от дороги «японец» донёс: «…здесь начинается Россия».
И стихло, как вымерло.
Вжилось в душу скудное поселение. На вопросы о его названии камчатцы пожимали плечами: «от речки Паратунка, наверно», и, чуя родной русский язык, уверенно отрицали: «но не от „пара“ горячих источников».
Из справочных книг, переписки с работниками областной библиотеки Петропавловск-Камчатского наскреблись малые крохи: в начале XVIII века в верстах 20–30 от нынешней Паратунки стоял острожек Паратун — одно из крупнейших поселений Камчатки. Был назван казаками так по имени тайона (старейшины) ительменского рода Паратуна. Это имя вошло и в название ближней речки, хотя сами ительмены и коряки не называли своими личными именами озёра, реки, горы, населённые пункты. В году 1740 его сменяет острожек Карымчин, а острог Паратун исчезает. Вскоре и Карымчин перестаёт существовать. Тоже вымирает. И теперь уже на новом месте зарождается (1828 г.) поселение, переняв имя реки Паратунка.
Не богато сохранилось истории.
Чистый воздух, живая вода, благодатные земли. «Несмотря на пасмурную погоду, постоянную сырость и сильные испарения, Камчатка всё же является одной из наиболее здоровых стран в мире»[3]. Прибывать бы народом здесь, набираться нации силы. «Вымираем.» — подтвердила сотрудница библиотеки. И с такой интонацией это сказала, будто полонянка в чужбине. И показалась на миг крышегорбая гостиница хищной железной птицей, закогтившей селение, островерхая башня-головка ещё и в небе выцеливает, что клювом схватить. И те два победителя на помосте — пируют, как все захватчики во все времена. А народу — халабуда пьяной шашлычной, да костью брошен небольшой деревянный храм.
И снег на сопках истаял, и потеплело вроде, а Небо медлит чего-то, заслоняется тучами наглухо. Сырой полумрак, вязкость туманов. От земли ни единого запаха — и она изнывает по солнцу, серая, в бурых космах старой травы. Мрачнеют вулканы, — обнажились лавовые чёрные струпья. И ветер швыряется чем ни попадя. Даже вороны каркают жалобно. А солнца всё нет, май уже на излёте. И когда смиряешься, приведён камчатской природой в покорность, вмиг деваются куда облака, и в крутой синеве неба является солнце — маленькое, аккуратное. Золотая заклёпочка. Крохотка эта ничего, кажется, не сможет согреть. И тем удивительней его полная власть. Сильные до нажёга лучи свободно пронзают сырой воздух, просушают в мгновение камни. От неожиданной перемены всё вокруг замирает, блаженно жмурится горячему свету. И разбойный ветер унялся, не шевельнёт единой былинки сухой.
Ну, наконец-то! Думалось, холоду не будет конца, а тут из зимы сразу в лето! Сбросить быстрей волглую куртку, тяжёлую обувь и вбирать под чистейшей синью золотое тепло. И вот уже сопки завиваются цветной пеленой. Этот разноцветный обвой принимаешь сперва за обман. Цвета на Камчатке чёткие, с определёнными границами красок. И запахи тоже тонкие, едва уловимые. Опускаешь глаза и не веришь: сквозь укатанную половодьем сухую траву схватились подняться зелёненькие побеги! Почки каменок поспели распариться, приоткрылись, а до солнца были крепким зерном! Стремительность всхода невероятна. И весёлое сожаление — тайну главную проглядел! Но не раз ещё сожмутся от холода желторотики-почки, и пеленчатая окутка сопок будет приопадать. А вера теперь уже твёрдая — днями полностью отворится Небо.
В назначенный день или утро прекращает вовсе буйствовать ветер, полуостров охватывает устойчивое тепло. Начинается всеобщий разгул цветения. И серчавшие вулканы будто добреют, а какой-то не сдержится, удоволенно пыхнет солнцу дымком. Вороны — огромные, чёрные, не перебрёхиваются верными стражами, — мурлычут, осовели в ветвях свежей зелени. За всех отдуваются воробьи — стрекочут, толкутся, свиристят! Их не было на Камчатке до 70-х годов XX века; очевидцы утверждают: с материка попали на барже с зерном; выжили при человеке. Всё такого же простенького серого оперения, а голос набрали — на тебе, перепоют курского соловья.
Упоительно летнее светоношение. Оно изливается, нисходит и не ослепляет, до края даёт смотреть.
Вселенски развернулся и Океан — утишенный. Всю зиму пестовал побережье, прочь морозы сдувал. К весне потемнел тяжело, сейчас у неба перенимает цвет. Зато не на шутку разбушевалась на суше растительность. Разлапились еле выпростанные недавно листочки, поднялась до колен трава. И каждый день начинается с окропления: поостывший за ночь берёзняк быстро нагревается в лучах взошедшего солнца и брызжет, сеет влаги пыльцу — благословляется земля за долготерпение. А зелень уже штурмует вулканы, берёт подножия приступом, пластается, круто бурлит, не боится набегать и на холодные океанские воды. Ничто, кажется, не остановит её, сопки давно покорены. Наливается медвежья дудка, ей махануть в два метра — пустяк. Невиданно сочный папоротник — невольно поверишь, здесь он не может не зацвести. Все цвета по-прежнему чёткие, так же ясно границы красок проведены, никогда не смешаются, не примут бледных полутонов. А запахов нет, лишь едва их можно услышать в лесу. И веет, непрестанно веет с холодинкой воздух — от океана и не сошедших с вулканов снегов.
Быстро матереет листва, входят в ядрёную спелость травы. Наступает очередное преображение. Разом, как всегда, в один день прекратился всеобщий разгул. В благодетельной тихости развернулась из края в край круто заведённых тонов картина: берег океана, там где он неприступно скалист, строго делится на две части по цвету: верхняя, отданная солнцу, — серая; нижняя, обливаемая волнами, — чёрная до монашеских риз. И пологие берега черны, в старательно просеянном вулканическом, шелковистом песке. И с береговой границы без отступов и проплешин господствуют по всей земле роскошные зеленя. На сопках, потеснив деревья, разбросались куртины кедрового, ольхового стланика, вздулись шарами кусты рябины. Издали плотный покров смотрится рытым бархатом. В низинах и поймах рек он ещё гуще, темней, там — осина, тополя, можжевельник. В увалистой недоступной серёдке пушится реликтовая грациозная лиственница, в любом возрасте девичьей красоты! И настолько покров ворсист, что в нём и вулканы вот-вот утопнут, а были куда как велики! — в облачении чёрно-белом, работают кадилами празднично. Кое-где снежники в жаре уцелели, лежат на бархате нерпичьими шкурками. Чьим-то сметливым глазом и отзывом сердца точно определено: Камчатка — наш Северный Крым.
Разграничены краски. Цвета полны. Невозможной свежести воздух. В мерном дыхании Океан. Благодетельной высоты Небо. С ладошку землицы от России всей, а как нигде понимаешь: именно здесь хранится чистозвонное её сокровище — могутность. Нет, не за право ясачить стояли насмерть в середине XIX века камчатцы против англо-французской эскадры. И не по долгу одному и присяге. Бились неподневольно вдыхать могутную девственность первородного края. В том — русский народ, корень всей нации. И благодарно толкаешься сердцем к пращурам. Не иссыхают смыслы доблестных внешних Побед. Поднимается, крепится дух.
Усилия солнца зазря не пропали. В одно из утр находишь на каменушках обворожительную подмену: там и сям развешаны листочки из самородного крушца. Не увядшие, не зачахлые, не в болезненных пятнах — тонкокатаные, полупрозрачные, сработаны мастерски, ювелирно. И вновь посыпались на землю подарки. Горстями подбавляется золота, а то брызнет кропилом, или капнет крупно, или куском выложится. Поразительно, как жёлтая листва светится в сумерках! Это убывающему солнцу взамен. Покров держится темнозелёный, и грядки берёз на нём — шикарные золотины.
В такой же свой час ветер сдёрнет разом с деревьев листву, сопки натянут на себя бурую шкуру. И на их макушки опрокинется по ковшику свежего серебреца. А прежде того — на Корякский вулкан. Коряк шапку надел, — верная примета скорого снега. И пометёт длинно, без передыху. Всю зиму белейшие сугробья будет накручивать.
Над каким ещё краем трудится с такой любовью Творец?!
Счастье.
Бесприютен поздней осенью Петропавловск-Камчатский — грязноват, обшарпан, гол. Ни дать ни взять промышленный городишко при каком-нибудь заводе, хозяин которого бессовестно обкрадывает рабочих и нисколько не заботится о быте рабов, полученных в придачу к бесплатно доставшейся фабрике. Всё повторяет Россию — разбитые донельзя дороги, чадящие смрадом автобусы, дикая дороговизна электроэнергии, топлива и всех жизненно необходимых товаров. В реках — стадища рыбы, но благородные лососёвые, икра, славного урожая креветки с океанских полей, — и те малодоступны на рынке, а уж о крабе, морских ежах, гребешках и прочих чудесностях и не помыслится — деликатесы, ими кормятся японцы, корейцы, многолюдный Китай. И ещё налетают полакомиться полезнейшими гадами материковые олигархи. Оленина — дефицит. И грибы, ягоды крайне дороги, а их на Камчатке божественное изобилие. Папоротник — лучшая на свете еда; пожаренный на постном масле — изысканнейшее мясо по вкусу забьёт. Его косят корейцы, солят столитровыми бочками, отправляют к себе. Нашим поехать собрать — нечем уплатить за бензин. Где-нибудь в пригороде чуток пощиплют. Крупнющую, неправдоподобно сладкую бруснику, голубику, жимолость, шикшу, белые грибы, ароматнейшую черемшу — сельчане по той же причине на городской рынок не привезут. Им себе бы управиться на зиму заготовить. Сама жизнь в её естестве становится недоступной. Впрочем, выйдет ещё дороже прежде времени помирать.
