И нужно было обязательно изолировать Германию от России и одновременно не дать Германии мириться с Англией. В этой двуединой задаче враги европейского мира преуспели вполне. Было их немало, но есть среди них одна по-особому загадочная фигура. Тайны долгой подготовки войны проявились в ней так отчетливо, что по сути перестали быть тайнами. Случай этот настолько уникален, что на нем нужно остановиться отдельно.
Я имею в виду, читатель, наиболее, по определению первого издания Большой советской энциклопедии 1930 года, крупного представителя закулисной дипломатии в эпоху Вильгельма II барона Фридриха Августа фон Гольштейна. Это имя почти незнакомо современной советской историографии и из после дующих изданий БСЭ «выпало» (что удивительно и загадочно само по себе). О Голыптейне упоминает академик Хвостов в на писанном им в начале шестидесятых годов втором томе «Истории дипломатии», но и он подлинное значение таинственного барона не обозначил. Впрочем, современные западные историки тоже почему-то историю барона из вида упускают.
Гольштейн родился в год смерти Пушкина — в 1837. Начинал он как ближайший сотрудник Бисмарка, а значительно поз же активно содействовал его отставке. В двадцать три года Голь-штейн приехал в Петербург на должность младшего атташе при после Бисмарке. В тридцать семь лет он был вторым секретарем посольства в Париже и стал известен благодаря показаниям на процессе 1874 года по делу своего бывшего шефа — посла Германии во Франции графа Г. Арнима, соперника и противника Бисмарка. Говорили, что Гольштейну, выполняя задания Бисмарка, приходилось даже собирать пыль под диваном в приемной посольства, чтобы подслушивать беседы фон Арнима.
С 1880 года барон, остававшийся всю жизнь холостяком, обосновался в министерстве иностранных дел в качестве советника политического отдела. Забавно, что автор биографии Бисмарка Алан Палмер утверждал: Бисмарк способствовал продвижению «честного и амбициозного» барона по служебной лестнице до тех пор, пока тот не стал самым знаменитым «серым кардиналом» со времен отца Жозефа, состоявшего при Ришелье. Палмер сам не заметил, как попал впросак! Ведь «серые кардиналы» тем и отличаются, что не имеют никакого официального веса при абсолютном фактическом влиянии. По служебной лестнице они никогда не поднимаются именно в силу своего особого положения.
Таким же был и Гольштейн. Он наотрез отказывался от всех повышений и до ухода от дел в 1906 году формально оставался все тем же скромным советником, а на деле — заправлял всей внешней политикой.
Бисмарк получил отставку от нового кайзера, молодого Вильгельма II, весной 1890 года, и уже тогда роль Гольштейна в этом была одной из главных. Почему Гольштейн так настойчиво хотел отстранить Бисмарка, если он не метил высоко сам? И почему затем Гольштейн действовал в тени, за кулиса ми, почти тридцать лет — как раз самые важные для дипломатической подготовки мировой войны десятилетия?
Ответ отыскивается в основных результатах политики Голь штейна. Уже при отставке Бисмарка он выступил ярым противником перезаключения договора о «перестраховке» с Россией. Он даже спрятал в решительную минуту текст договора от сына Бисмарка — Герберта. Собственно, «новый курс» канцлера фон Каприви де Капрера ди Монтекукули был курсом Гольштейна. И эту антирусскую линию, идущую вразрез с принципами Бис марка, он выдержал до конца своей деятельности.
Но он же сорвал и намечавшееся англо-германское сближение. Он уверял Вильгельма II, что Англия никогда не пой дет на соглашение с Францией и Россией. Через пару десятков лет таким же (почему-то!) образом провоцировал немцев английский министр иностранных дел сэр Эдуард Грей, уверяя, что Англия останется нейтральной, в то время когда она готовилась объявлять Германии войну.
Статс-секретарь, а затем канцлер Бернгард фон Бюлов имел номинальный политический вес, а реально все решали пометы барона на полях дипломатических депеш. Если он писал: «Дешево!», то проект отставлялся в сторону. Именно в руках Гольштейна были важнейшие дипломатические назначения, он вел собственную переписку с германскими представителями за границей. Иногда он даже сносился через голову послов с их секретарями и явно заслужил свое прозвище «великий незнакомец» наряду с уже избитым «серое преподобие» («graue Eminenz»)…
Е. Тарле, подробно описывая Германию Вильгельма II, личности Гольштейна много внимания не уделил, но уровень его влияния понимал, потому что написал: «Все четыре канцлера, занимавшие этот пост между отставкой Бисмарка и на чалом мировой войны, т. е. и Каприви (1890–1894 гг.), и князь Гогенлоэ (1894–1900 гг.), и Бюлов (1900–1909 гг.), и Бетман-Гельвег(1909–1917 гг.), были в сущности орудиями и исполнителями воли императора, точнее — мысли стоявших за ним лиц, вроде барона Фрица фон Гольштейна»…
Но кто стоял за Гольштейном? Тарле — обычно очень чуткий к психологическим и личностным аспектам исторических событий, — этим вопросом почему-то не задавался. Более того, он даже не заметил, что противоречил сам себе, когда утверждал: «Уже наличность таких выдающихся людей, как князь Лихновский, Брокдорф-Ранцау, Бернсторф, Кидерлен-Вехтер, Маршаль фон Биберштейн, не дает ни малейшего права… говорить об общей неудовлетворительности германской дипломатии». Гольштейна в перечне нет, хотя названные дипломаты были младшими современниками и коллегами «серого барона», а в искусстве дипломатии ему, скорее всего, уступали.
Правда, в одном месте своей «Европы в эпоху империализма» Тарле дал хотя и сжатую, ущербную своей краткостью, но важную характеристику барона. «Отметим, к слову, что в 1890–1907 годах за спиной императора стояло одно лицо, громадная роль которого только сравнительно недавно (Тарле писал это в 1927 году — С.К.) выявлена, — барон Фриц фон Гольштейн, скрывавшийся в тени… Этот человек, очень работоспособный и дельный, в сущности и составлял доклады, представлявшиеся канцлерами императору, и, в совершенстве изучив натуру Вильгельма, искусно подсказывал императору его резолюции, подсказывал самим построением доклада. В 1925 году выяснилось документально, что Гольштейн вел широкую биржевую игру и был в постоянных сношениях с биржей; он отражал интересы наиболее агрессивно настроенных сфер крупного капитала Он был очень важной, хотя и скрытой пружиной, посредством которой капитализм создавал империалистическую внешнюю политику».
Но Тарле тут же прибавлял: «Это — только деталь, конечно. Империалистическая, агрессивная тенденция в германской внешней политике была неизбежна».
Замечу, что артистическая натура либерала Тарле плохо выносила германский практицизм, зато была доброжелатель на к англо-французскому образу мыслей. Небеспристрастный взгляд — ограниченный. И поэтому Тарле не смог понять, что агрессивная тенденция во внешней политике Германии была действительно неизбежной, а вот антирусская тенденция была совсем не обязательна.
Линия Гольштейна проводилась как подчеркнуто антибисмарковская, то есть, в конечном счете антироссийская. Но какова же была здесь роль лично кайзера? Ведь Вильгельм не раз и не два пытался договориться с Николаем II (а ещё раньше — с Александром III). Да в том-то трагедия и была, что как в Петербурге, так и в Берлине активно действовали силы, готовившие открытый военный антагонизм двух ранее дружественных стран. Фактор Гольштейна здесь если и был деталью, то принципиальной. Тарле невольно дал образ очень точный — Гольштейн был пружиной. Пружина задает движение, без нее не работает весь механизм, но ее в свою очередь заводят! И уже не деталью, а сутью эпохи становилось то, что в Германии даже вопреки намерениям монарха некто заводил пружину для движения против России.
«Венцом» (не по значению, а по времени) официальных усилий барона стал подрыв позиций Германии в Марокко и конфликт по этому поводу с Францией. Данный факт исчерпал кредиты доверия к Гольштейну у Вильгельма, и барон был вынужден уйти в отставку — за три года до своей смерти. Почти семидесятилетний «добряк» (по оценке Палмера) оказался весьма мстительным, и через журналиста Гардена раззвонил о гомосексуальных забавах в интимном кружке ближайшего друга кайзера и второй «скрытой пружины» международных антирусских кругов — графа Филиппа Эйленбурга. Обстоятельство занятное. Вряд ли престарелый барон собирал свой «компромат» опять под диванами. Скорее он отыскивал его на диванах в кружке графа Филиппа. Если учесть тесную связь влиятельного масонства с аристократическим гомосексуализмом, то политическая физиономия Гольштейна приобретает вполне определенный оттенок — космополитический.
Между прочим, ещё в начале своей «антикарьерной» карьеры фон Гольштейн, ведя 26 апреля 1871 года переговоры с военным делегатом Парижской коммуны Клюзере о возможном признании коммунаров германским правительством, сорвал их в пользу версальской контрреволюции. В общей картине жизни барона — мелочь, но многозначительная и тоже разоблачающая.
