Д. БАЙЕРЛИ: Мой отец — один из немногих американцев, кто во время Второй мировой войны служил как в советской армии, так и в американской. Он был десантником известной 101-й десантной дивизии. Прыгнул в Нормандию накануне открытия Второго фронта в июне 1944 года. И сразу, к сожалению, попал к немцам в плен. Шесть-семь месяцев он у них погостил, как сам говорил, — из одного лагеря в другой, всегда передислоцируясь с запада на восток. В конце войны, то есть в январе 1945 года, он находился в концлагере на реке Одер. Это было очень близко к Первому Белорусском фронту. Военнопленные даже слышали советскую канонаду, где-то в пятнадцати-шестнадцати километрах.
Отец уже совершил несколько побегов из лагеря, но его всегда ловили и отправляли обратно. В конце концов он решил опять совершить побег, но в этот раз пошел не на запад, а на восток — к советским товарищам. Потому что знал: как только он присоединится к русским частям, для него война будет окончена — он уже окажется в дружеских руках. И он отправился на восток, прятался на какой-то ферме в течение нескольких дней. И вскоре действительно танковая часть, батальон, я думаю, прибыл в эту местность. Папа очень внимательно изучал их, смотрел, к кому обратиться, когда именно показаться. У него была пачка американских сигарет «Лаки Страйк». И он вышел и сказал советским солдатам: «Я — американский товарищ, я — американский товарищ». Они смотрели на него с недоумением — откуда, кто такой? Хотели сразу послать его в тыл, но он воспротивился: «Нет, я солдат, я же был у немцев в плену, лишился возможности сражаться против них. Я знаю, что вы пойдете сейчас на Берлин, и хочу вместе с вами воевать и победить Гитлера». Надо было знать моего отца, он был такой упрямый, настырный человек, как-то он их переубедил — через переводчика все это произошло. И его приняли. И даже дали ему автомат ППШ-41 и посадили как пулеметчика на советский танк. Вернее, это был американский «Шерман» — по ленд-лизу.
В. ПОЗНЕР: Он добрался до Берлина?
Д. БАЙЕРЛИ: Нет, слава богу. Потому что известно, сколько народу в последние дни войны погибло, чего вам это стоило. Через неделю он попал под атаку немецких бомбардировщиков, был тяжело ранен, и его отправили в тыл, в советский госпиталь. Там он пролежал порядка двух недель, и в один прекрасный день, как он это описывает, началась какая-то суета, оживление — высшее начальство ожидали. Это везде делается одинаково: новые постели, полотенца. Приехал маршал Жуков. Первый Белорусский фронт в то время приостановился перед тем, как перейти реку Одер, и Жуков, видимо, услышал, что в госпитале находится сбежавший американский десантник, который воевал теперь в рядах Красной армии. Он к отцу подошел, спросил, все ли в порядке, как семья? И отец ему сказал:
«Вы знаете, для меня война уже окончена, я тяжело ранен. Мне хотелось бы вернуться домой, может быть, через наше посольство в Москве. Но у меня нет документов, немцы отняли все». И он попросил — очень смело для моего отца — у маршала Жукова помощи. На следующий день появился майор с письмом на русском языке. Отец не мог прочитать, что в нем написано, но ему объяснили, что это как паспорт: «С этим письмом вы доберетесь до вашего посольства в Москве». И действительно, отец всегда описывал, какое магическое влияние это письмо оказывало на людей. Там были ленты, печать, очень жесткая красивая бумага. И стоило ему только показать его — сразу появлялось теплое место в поезде, охрана. Где-то в начале марта 1945 года он добрался до Москвы. Его доставили в американское посольство и, к сожалению, отобрали письмо. Мы до сих пор ищем его в архивах.
В. ПОЗНЕР: У него появились дружеские связи в России?
Д. БАЙЕРЛИ: Да, ведь он считает, что русские спасли ему жизнь. Когда он попал под атаку, его могли бы запросто оставить в канаве — у него была серьезная потеря крови.
В. ПОЗНЕР: Как вы думаете, он повлиял на ваше отношение к России?
Д. БАЙЕРЛИ: Конечно, это неизбежно, что во время «холодной войны» в нашей семье было несколько другое представление о Советском Союзе. И когда я стал приезжать сюда — еще в советские времена, стал студентом университета в Ленинграде, потом работал гидом на американских выставках, тогда и папа вновь начал ездить в вашу страну.
В. ПОЗНЕР: Я хотел бы обратить внимание на фотографию, которую мы видим здесь. На ней ваш отец встречается не с кем-нибудь, а с изобретателем автомата Калашникова, вот сам Калашников — такое нечасто бывает.
Д. БАЙЕРЛИ: Да, это был последний визит папы, в 2004 году. Через шесть месяцев после этого он скончался. Но для него это стало вершиной, кульминацией. Там была огромная церемония, и лично ему генерал Калашников подарил свою продукцию.
В. ПОЗНЕР: А можно ли сказать, что теперь, в результате всего этого, вы — друг России?
Д. БАЙЕРЛИ: Я думаю, что каждый американец хочет быть другом России. И себя я, конечно, могу таковым назвать.
В. ПОЗНЕР: Почему я спрашиваю? Известный вам Константин Ремчуков написал о вас следующее: «Это он с виду такой душка, а на самом деле ястреб покруче Уильяма Бернса» — вашего предшественника. Вы ястреб?
Д. БАЙЕРЛИ: Сами судите. Я думаю, что ястреб — это слишком сильно. Я, конечно, отстаиваю интересы своей страны — я дипломат. Но я всегда ищу и совпадения в наших интересах — это тоже работа дипломатов.
В. ПОЗНЕР: Люди спрашивают, естественно, об отношениях между Россией и Соединенными Штатами. Например: «Господин посол, считаете ли вы, что инаугурация президента Обамы и избрание Обамы президентом действительно как-то изменит ход российско-американских отношений и станет поводом для сближения наших двух государств? Улучшатся ли наши отношения или нет? Или останутся на том же уровне, как и при Буше? Все-таки ваш новый президент и наш молодой президент должны найти, наверное, общий язык?» Или еще такого типа вопросы: «Какая будет политика в отношении России нынешнего президента Барака Обамы? Чем она будет отличаться от политики Джорджа Буша? Означает ли избрание Барака Обамы, что отношения между двумя странами изменятся к лучшему?»
Д. БАЙЕРЛИ: Под каждым вопросом подразумевается, что люди хотят улучшения в наших отношениях — это очень важно и очень приятно. Действительно, я думаю, что приход новой администрации, нового президента — всегда повод для новых начинаний, новых идей, новых подходов. И что касается президента Обамы — я вижу большие перспективы для улучшения наших отношений. Ведь президент, тогда даже кандидат Обама сказал, что мы должны отвергнуть старое мышление в стиле «холодной войны» и решительно сотрудничать с Россией там, где возможно. Конечно, это не значит, что мы не будем отстаивать свои интересы, свои ценности. Но я считаю, что в основной своей массе наши интересы совпадают больше, чем расходятся. Однако в последнее время по ряду причин мы потеряли привычку регулярно консультироваться друг с другом. И я могу со всей уверенностью сказать: мы будем искать возможность возобновить механизмы консультаций, от которых несколько отвыкли.
Люди справедливо заметят: хорошо говорить о диалоге, но о чем будет диалог? Я думаю, что главный упор будет делаться на контроль над вооружениями. Ведь в декабре этого года договор по стратегическим наступательным вооружениям истекает. И я чувствую, что и со стороны американцев, и со стороны России есть желание его заменить чем-то новым, что дало бы нам возможность еще сократить наши арсеналы и, может быть, договориться о новых методах проверки или контроля.
В. ПОЗНЕР: Нет ли у вас ощущения, что привычка консультироваться с Россией стала исчезать после распада СССР и после того, как Россия оказалась в довольно тяжелом положении, когда, по сути дела, с точки зрения Америки, осталась одна сверхдержава? С Советским Союзом приходилось считаться, он был слишком мощный. А когда Россия стала возвращаться, набирать былую силу, это отношение — «Ну зачем с ними разговаривать?» — продолжало бытовать.
Д. БАЙЕРЛИ: Нет, я бы сказал, что у администрации президента Буша были просто другие дела, две войны — в Афганистане и в Ираке. И это отвлекало. Но в девяностых годах я работал при Белом доме, участвовал в Совете национальной безопасности, и мы очень внимательно следили за тем, чтобы наши отношения оставались близкими, чтобы консультации продолжались. Ведь у нас тогда была знаменитая комиссия Гора — Черномырдина. И меня смущают упреки, которые я часто слышу — мол, тогда, в девяностых, когда Россия действительно была в слабом положении, мы в Белом доме или в Госдепе думали о том, как еще ослабить вашу страну. Это же не в наших интересах, это наш самый страшный кошмар — слабая Россия. В двадцать первом веке, когда угрозы настолько глобальные, мы нуждаемся в сильных партнерах. Я думаю, что президент Обама во время инаугурации хорошо сказал: «Наша сила сама по себе не способна нас защитить, это не даст нам права действовать так, как нам нравится. Наша мощь растет, если мы будем ею пользоваться осмотрительно». Это означает консенсус, консультации. И — я повторяюсь — новые начинания администрации президента Обамы могут быть в том, что мы будем не только с Россией, а и с нашими традиционными партнерами больше консультироваться, а не действовать в одиночку.
