В дебрях присаживаюсь на корточки. Охотничьим ножом подковыриваю корешок калгана для настойки, а на свет выскакивает глиняный черепок. Такой испуг, будто на чьё-то подземное жилище наткнулся.
Чем больше хожу по лесам, думая о Кошуте и Синце, тем сильнее убеждаюсь, что нет на земле места, не обжитого когда-то человеком. Еще и я застал остатки столыпинских хуторов - на Черном, на Медведке. Теперь там матёрый лес. Лишь огромные воронки от погребов. Сравняются они с землей и опять кто-нибудь, пройдясь рядом с ними, может подумать: здесь не бывала нога человека. А какая жизнь кипела!
Более того, и землянка угорца тоже не первая могла быть на этом месте. Слишком мала Земля и слишком много на ней за десятки тысяч лет перебывало людей, не жаждущих или не смогших оставить по себе пирамиду или каменного идола, или какого-нибудь иного следа.
В таких прогулках по безвестным таёжным градам-китежам невольно думается, что фараоны, античные герои, вожди, художники и чемпионы просто-напросто украли историю человечества, написав версию под себя.
История пирамид и царей, история войн и революций, церквей и мечетей составляет лишь один временной поток пребывания людей на земле. Тончайшим прерывистым ручейком покажется этот бурный, на первый взгляд, поток в сравнении с бескрайними подземными водами истории остального, безымянного человечества.
Если бы можно было запечатлеть все единичные человеческие истории, то их количество неизбежно перешло бы в некое новое качество. Да, в капле отражается весь океан. Но люди - не капли. Они все разные: обличьем, характером, судьбой. Фараоны в мумиях тоже все разные. Столь же непохожими оказались бы и каменотёсы, замуруй их в пирамиду. И земледельцы, не слейся их прах с землей.
Вот она капля, вот он, черепок. Мною из земли добыт, с глубины пять сантиметров. То ли ходоки обронили кринку, то ли тут дом когда-то стоял, а может, и не один. И кринку неведомой бабе надо было разбить как-то, ударить одну о другую, о дерево, камень. И при этом воскликнуть, какие-то звуки исторгнуть. Целый день жить под впечатлением расколотой посудины или вовсе не заметить потери. А куда делись другие осколки? Я сколько ножом ни протыкал дерн, нигде не лязгнуло.
Брожу в дебрях, ступаю на мягкие кочки, на хрустящие валёжины. Хоть неделю шагай - никого не встретишь. А слышу голоса, хруст под чьим-то лаптем, чую запах дыма от очагов…
На опушке леса отрываю взгляд от земли, - смотрю вверх на голос овсянки и вижу перед собой разлапую сосну. Вглядываюсь в извивы ветвей. Замечаю: сучья туда, в гнездовище, нападали не случайно, не в результате бурелома. Скорее всего, последний охотник деревни Валерка Лечудин устраивал там себе засаду на кабана. Очень уж удобная для этого сосна, и - к водопою близко.
Соловей-разбойник ведь тоже не на гладкоствольном дубе сидел, а небось в такой же развилке и тоже у тропы, хоть и не звериной, у Большой дороги.
Из-под такого зонтика мог охотиться на вепря и Кошут.
По рассказам Лечудина, раньше это делалось так. Прислонялась к подходящему дереву жердь с зарубками для опоры ног. По ней охотник с пикой взбирался до первых прочных ветвей. Втягивал жердь вверх, чтобы никаких запахов не оставить. Поудобнее усаживался. Мог и ложе устроить. Ждал. Ломанётся по тропе кабанья стая - человек прицелится и метнет остроконечник в загривок вожака. Останется прыгнуть на него сверху и ножом добить.
Под такой сосной будто получаешь в шею укол шприцем с порцией обезболивающего. Долго еще ознобом пробивает до копчика.
Удивительно, в тайге, даже если когда от одной населенной деревни до другой рукой подать, редко случается вплотную сойтись с кем-нибудь из их обитателей. А если на всю округу - двое? Как ни странно, вероятность встречи при этом резко возрастает. И не только в тайге. С соседом по городскому жилищу не видишься годами, а с другом детства, живущим на Камчатке, сталкиваешься в пустыне московского спального района.
И встреча Кошута с Синцом тоже не замедлила состояться.
Сидел, положим, Кошут ночью на сосне в засаде - услыхал хруст, мелькнула тень в лунном свете. Пику сжал в руке, изготовил для боя. Ожидал появления клыкастого, а под ним - славянин с топором и рогатиной. Оголодали с Фимкой. Когда еще ржаной колос нальётся. Убоина требовалась на пропитание. Забрел славянин в лес. Стоит, прислушивается. Темечко лоснится под луной. Тут бы и покончить Кошуту с вором и поджигателем. Туда бы, в темечко, пику одним легким движением - ходом до сердца дойдет. А бабу его, сонную, трофейным топором. И опять живи полновластным хозяином родовых угодий.
Почему не убил? Ни палача над ним, ни судьи, ни полиции. Не подстерег за кустом. Не приколол копьём спящего. Любой бродячий пес в городе насмерть бьётся с себе подобными за территорию. В лесу зверь метит свои владения и без раздумий бросается на преступника. Законы леса должны бы оправдать Кошута в любом случае. Более того, законы эти требовали решительных действий. Чтобы жить, ему необходимо было убивать. Иначе он обрекал на небытие себя.
Не убил, скорее, потому, что его самого люди никогда не убивали, не угрожали смертью. Обширность жизненного пространства добавляла угорцам миролюбия. Случались среди них только неумышленные убийства. И самое большое наказание было за это - высылка в леса, отторжение, запрет на общение.
Угорцы были природные, истинные анархисты: никакой власти над собой не терпели, каждый сам за себя. Мага-эги. "Сам - один". Самоед. Войн не вели. Не с кем. А от междоусобных конфликтов, повторяю, дальше в лес и - дело с концом.
Не осталось после них богатырского эпоса. Только бытовой.
И со стороны славян непуганые они долго еще были на берегах этих малых рек. Новгородским ушкуйникам, ватагам воров - мужикам, казакам такие дебри по боку. Они шли прямой дорогой к морю на стругах вниз по течению Двины, грабя побережные селения. Если и был смысл пробираться сюда, то - семьей, на долгое укромное жительство.
И Синец тоже ведь, скорее всего, не пошел дальше тряски чужой сети и выжигания чищанины. В его положении воевать себе дороже. Землянка Кошута - крепость. Одному осаду не одолеть. К тому же нюхом и слухом угорца все кругом пронизано. Преимущество в знании местности многократное.
Но главное - не за разбоем сюда толкался на плоту Синец.
В общем, по большому счету, нечего им было делить с риском для жизни. Однако, вряд ли они и побратались, встретившись впервые лицом к лицу.
Сошлись где-то в лесу. Остановились в отдалении друг от друга. Синец-то уж у себя на новгородчине немцев видывал. Немоту их пробивал усилением громкости голоса, как глухоту. И Кошут был для него немко. Синец бил себе в грудь и кричал:
- Во крещении Иван. Кличут Синец. А тебя как?
Кошуту тоже не в диковинку был человек иного рода. На торгах в устье Пуи ("мягкая вода") у впадения ее в Вагу ("утоляющая жажду") он видывал бойких, громкоголосых славян, слыхал их речь. И даже отхлебывал из оловины их хлебное вино, сваренное на солоде с хмелем, несравненно более крепкое, чем угорский "бор" из малины и меда, выбродивший в горшке на протяжении двух лун. Потому вряд ли Кошут остолбенел при встрече с Синцом. Чай, не зверь лесной, чтобы дичиться. По жестам понял, о чем говорит. Без особой охоты, но свое имя назвал. А вот до рукопожатия, скорее всего, дело не дошло. Показались один другому и - каждый в свою сторону. На время потерялись из виду. Стали жить с оглядкой…
Архангельская область, Шенкурский район, д. Синцовская
Георгий Судовцев МЕГАМАШИНА
Многие утверждают (и мой личный опыт тоже полностью согласуется с этим), что в больших городах России, особенно в Москве, практически исчезли тараканы. Да, те самые, воспетые Корнеем Чуковским в сказке "Тараканище" наглые и "невыводимые" рыжие голенастые, усатые "пруссаки", которые не боялись ни дуста, ни рентгена, ни условий открытого космоса с вакуумом и жесткими космическими лучами, и которые, полагали ученые, одни останутся жить на нашей планете, случись тут "ядерная зима"…
Казалось бы, ну и что с того, ведь никакой пользы от этих тараканов нет и быть не может, один вред; исчезли они - и слава Богу! Но человек так странно устроен, что пытается разобраться во всём непонятном. Тем более, что прецедент с российскими тараканами оказался вовсе не уникальным - по всему миру, особенно в Соединенных Штатах и Европе, начиная с 2007 года, что-то похожее стало происходить с пчёлами. Причем по одному и тому же сценарию. На фоне полного, казалось бы, благополучия пчелиной семьи: ни болезней, ни голода, ни нападений со стороны, - в течение нескольких дней улей оказывается полностью пустым, его обитатели просто улетают и не возвращаются, оставляя в сотах мёд и личинок, которые, естественно, погибают без должного ухода.
Таким образом США лишились уже до 80% своего пчелиного поголовья, а в разных странах Европы эта цифра колеблется от 40% до 60%. Конечно, жизнь без мёда сладкой не назовёшь, людям нужен и воск, и прополис, и все другие продукты, которые создает в процессе своей жизнедеятельности неутомимая труженица пчела. Но куда страшнее то обстоятельство, что очень многие сельскохозяйственные культуры опыляются исключительно или в основном пчёлами, а без них резко падает урожайность и возникает потребность в дорогостоящем искусственном опылении. В специально выпущенном "National Geographic" фильме-предупреждении "Молчание пчёл" (2007) утверждается, что эти насекомые приносят экономике США 15 млрд. долл. ежегодно.
