Но так или иначе, – Хармс был вполне точен. Пушкин и вправду не давал Гоголю "отдохнуть", был "вечно во всём помехой" и даже "сплошным издевательством". При этом исследователи, – и апологеты творческого союза двух русских гениев, и носители критического взгляда, начиная с В.Каллаша, – сами нечувствительно оставаясь в пределах гоголевского мира, вынуждаются то устремляться в горние области паралитературоведения (культурологи), то в очередной раз перетолковывают известные письма и столь же известные воспоминания современников, пытаясь прочесть между строк, т.к. собственно строки перетолкования практически не допускают. Надо ли говорить, что и письма, и мемуары, до тех пор, покуда содержимое их не подкреплено тем, что в данной области знаний, при данной совокупности явлений (феноменов) можно рассматривать как документ, остаются лишь условным свидетельством "по данному делу". Они лишь указывают на то, что это "дело" – существует.
5. В науке о литературе к числу полноценных вещественных доказательств принято относить художественный текст. Что бы там в действителости ни говорил Александр Сергеевич, общаясь с Николаем Васильевичем в повседневном литературном быту, и как бы Гоголь впоследствии, или по горячим следам, ни трактовал это своё общение с поэтом – у нас нет достаточных возможностей для полноценного суждения касательно пушкинского отношения к Гоголю. Просто потому, что в пушкинском творчестве Гоголя нет, – если не считать записи от 3 декабря 1833 г.: Вчера Гоголь читал мне сказку как Ив. Ив. поссорился с Ив. Тимоф. – очень оригинально и очень смешно, а также известного стилистического замечания: "/Я/...говорю совсем плохо, и почти так, как пишет Г/оголь/". В согласии с традицией литературно-исторической вежливости, нам иногда предписывается считать, что буква "глаголь" начертана здесь как строчная и является обычным сокращением от непоименованного "господина". Кстати, Б.М. Эйхенбаум эту куртуазную трактовку начисто отрицал. Что же до оригинальности "сказки" Гоголя, то "зависимость фабулы" (Б.Л. Модзалевский) её от романа Нарежного "Два Ивана, или страсть к тяжбам" была давно отмечена
Напротив, о том, чем на самом деле был Пушкин для Гоголя, – мы, отчасти, судить можем. Поскольку Александр Сергеевич выведен Николаем Васильевичем в качестве фабулообразующего (центрального) персонажа в знаменитой комедии "Ревизор".
Но по порядку.
6. События комедии происходят летом 1831 года, т.е. в год польского восстания, приведшего ко взятию Варшавы. Гоголь указывает на это с особой настойчивостью. Так, Судья Ляпкин-Тяпкин в устном рапорте Ревизору сообщает, что приступил к выполнению своих обязанностей в "Александровском веке" ("С восемьсот шестнадцатого был избран на трёхлетие..."), а ещё прежде, в первом действии, он упоминает, что "пятнадцать лет сидит на судейском стуле". Итак, это 1831 год. Отсюда и вполне современное замечание судьи Амоса Федоровича, обращённое к Городничему: "Я думаю, Антон Антонович, что здесь тонкая и больше политическая причина. Это значит вот что: Россия... да... хочет вести войну, и министерия-то, вот видите, и подослала чиновника, чтобы узнать, нет ли где измены". Городничий хорошо понимает резоны судьи, – он лишь сомневается, что начальство станет искать измену столь далеко от границы в уездном городе, – даже во время, которое многими, в т.ч. Пушкиным воспринималось как он сам говорил гр. Е.Е. Комаровскому, "чуть ли не столь же грозное, как в 1812 году!" Примечательно, что скверно знавший русскую историю Александр Львович Слонимский (автор "Техники комического у Гоголя"), относил это замечание гоголевского персонажа к явлениям юмора абсурда, или некоего "комического алогизма". Для Гоголя комизм здесь состоит всего-то в преувеличении, допущенном судьей, которого отличал, как мы сказали бы теперь, глобалистский подход; но судья ("масон-вольнодумец" Александровской эпохи) преувеличивает здесь совершенно по-пушкински; гоголевский Амос Федорович волею автора оказывается единомышленником Александра Сергеевича. А взгляды Пушкина на польскую кампанию, – а затем и его стихи по этому поводу, – Николай Васильевич должен был знать превосходно, с самого начала знакомства, состоявшегося в конце мая 1831 года. Т.е. собственно сюжет "Ревизора" начинает своё движение с памятной для Гоголя даты знакомства с Пушкиным – a косвенным объектом иронии, "направленной вниз", немедленно становится никто иной как сам Александр Сергеевич.
И вновь, в той же сцене, Гоголь настойчиво указывает на время, – можно сказать, на дату событий на календаре "Ревизора":
Городничий. /.../ Смотрите! по своей части я кое-какие распоряженья сделал, советую и вам. Особенно вам, Артемий Филиппович. Без сомнения, проезжающий чиновник захочет прежде всего осмотреть подведомственные вам богоугодные заведения – и потому вы сделайте так, чтобы всё было прилично. Да, и тоже над каждой кроватью надписать по-латыне или на другом каком языке... это уж по вашей части, Христиан Иванович, – всякую болезнь, когда кто заболел, которого дня и числа...
Невежда А.Л. Слонимский и это относит к области "алогизма". Но весной-летом 1831 г. часть губерний Европейской России была охвачена эпидемией холеры, что привело к неизбежным карантинам и т. н. "холерному бунту" в новгородских военных поселениях, каковой бунт был окончательно усмирён только личным присутствием Государя Николая Павловича. Из дневниковых записей и писем Пушкина мы знаем, сколь внимательно он следил за этими событиями, и, вполне допустимо, поделился своими соображениями с молодым писателем Гоголем-Яновским. Поэтому Городничий рассуждает вполне разумно, предполагая, что в дни холерной эпидемии Ревизор, в первую очередь, поинтересуется состоянием городской больницы. И абсурдистского ("алогического") юмора в этих словах нет нимало. А есть гоголевская, несколько макабрическая, ирония по поводу пушкинских "надуманных" забот (в данном случае их с Александром Сергеевичем разделяет осмеиваемый Городничий) и, если угодно, критика ведения больничного хозяйства на местах.
И наконец, чтобы никакого сомнения в датах ни у кого не оставалось, Гоголь ещё раз прибегает к Ляпкину-Тяпкину.
Там, где не в силах справиться учебник истории, приходит на помощь учебник арифметики.
7. Итак, на "физическом" календаре – лето 1831 года, года, когда в жизнь 22-летнего Н.В. Гогля-Яновского вошёл Ревизор-Пушкин. Но культурное время и пространство комедии в уездном городке, ждущем своего Ревизора, явно отстаёт от этой даты: оно застыло в первом трёхлетии Амоса Федоровича, – где-то возле 1816 года, т.е. в эпохе Императора Александра Первого, – с её "масонским" вольномыслием и столь же всеобщим вниманием к дружеской переписке, без чего не представим культурно-поведенческий стандарт (стереотип) тогдашнего образованного сословия.
И Гоголь старательно являет нам "типических", т.е. ещё достаточно легко узнаваемых в 30-х годах XIX в. персонажей того, отошедшего, времени, – персонажей, в полной мере наделённых указанными выше "культурными доминантами".
Как и подобало служащему по ведомству судебному, прямо связанному с именами Сперанского и Магницкого, Амос Федорович, по словам Гоголя, "несколько вольнодумен" и, по некоторым признакам, возможно, числит себя в сообществе "вольных каменщиков", по крайней мере – сочувствует их "святой работе". Он превыше всего ставит человеческий разум, для которого нет преград (как мы помним, Ляпкин-Тяпкин до своих воззрений "сам собою дошёл, собственным умом"). Он, по свидетельству Городничего, – атеист (точнее было бы сказать – деист), но в то же время – не чужд мистицизма: среди пяти-шести прочитанных им книг почётное место занимают "Деяния Иоанна Масона", на которые он делает попытку авторитетно сослаться в беседе с прочими чиновниками.
Другая фигура "Александровского века" в комедии – это почтмейстер Шпекин. Его отношение к переписке носит специфический "карамзинистский" характер, свойственный эпохе "эпистолярного ренессанса" в России (конец XVIII – первая четверть XIX в.). Почтмейстер рассматривает переписку как самостоятельный литературный жанр, и поэтому прикладывает к текстам писем не утилитарные, но культурно-эстетические мерки: "Это (т. е. перлюстрацию писем, – Ю.М.) я делаю не то чтоб из предосторожности, а больше из любопытства... Иное письмо с наслаждением прочтёшь – так описываются разные пассажи.., а назидательность какая... Жаль, однако ж, что вы не читаете писем: есть прекрасные места..." Далее почтмейстер цитирует понравившееся ему место из письма какого-то поручика, – т. е. ведёт себя в точности, как Василий Львович Пушкин, Александр Иванович Тургенев и, разумеется, знаменитый московский почт-директор Булгаков – ведущие создатели принципов русской эпистолярной культуры.
