Войдем в церковь. Большая роза, витражи высоких окон рассеивают торжественный церковный свет. Здесь Генрих IV слушал свою первую обедню; Боссюэ произнес надгробное слово великому Конде; здесь был коронован Наполеон. В Лувре вы увидите картину Давида, чуть излишне «официальную», но полную великолепных портретов, сохранившую для нас представление об этой необычной церемонии. Собор Нотр-Дам навсегда связан с историей Франции. Я видел в нем пышные похороны маршала Фоша, я слышал, как в его честь под этими сводами звучали трубы. Но самое лучшее воспоминание, которое хранит моя память о Нотр-Дам, — это спектакль на паперти «Мистерия Страстей Господних».
Происходило это при свете прожекторов, перед двадцатитысячной толпой парижан, внезапно перенесенных в прошлое своего города. Наивный язык, нерифмованные стихи были те же, что пять веков назад умиляли их предков; декорацией служил собор Нотр-Дам — свидетель этого прошлого; ангел Света со сверкающим мечом в руке появился на верхушке одной из башен; витражи внезапно осветились изнутри; большие органы откликнулись на пение хоров. И вдруг общее волнение охватило толпу. Все эти французы, левые и правые, богачи и бедняки, верующие и безбожники, вспомнили о великих делах, сотворенных вместе, и о деяниях бога среди них. И старый поэт, как говорил Пеги, привел «Всю паству одесную Отца».
Остальная часть Сите принадлежит лицам судейского звания. То, что некогда было дворцом королей Меровингов, затем первых Капетингов, продолжают называть «дворцом». От этой крепости остались черные башни Консьержери, купающиеся в Сене. Печальные и страшные, они вызывают в памяти пытки, ужас, несправедливости правосудия, жестокость королей и народов. Тут же св. Людовик соорудил часовню Сент-Шапель, чтобы хранить терновый венец.
Вы увидите подлинное чудо готического искусства, здание прозрачной легкости, где нагрузка распределена так мудро, что ничем не обремененные стены сверкают, точно драгоценности. Но чудо это в плохой оправе: дворец Суда приземист и безобразен. Надо, чтобы какой-нибудь друг адвокат показал вам все его закоулки и ввел бы вас в сферу деятельности этой корпорации, играющей такую большую роль во французской жизни. Я предпочел бы показать вам два моих любимых дома — те, что в конце острова замыкают площадь Дофина. Они из розового кирпича и тесаных белых камней, очень простые, но такие французские, что во время войны, вдали от моей страны, я мечтал о них каждую ночь как о символе всего того, что потерял.
Сена для Парижа то же, что Пятое авеню для Нью-Йорка, — живая ось города, от которой располагаются кварталы. Нравы и предрассудки не разделяют, как это было в прошлом, левый и правый берега. Обитатели улицы де Варенн или улицы де Лилль в большинстве политически ближе к Пасси, чем к Монпарнасу. Однако существует все же дух левого берега. Когда Марсель Пруст в 1912 году представил Свана[4] в издательство журнала «Нувель ревю франсэз», говорили, что «этот дом левого берега отнесся с недоверием к писателю с правого берега». Почти все издатели живут на левом берегу. Студенты, профессора, художники чувствуют себя здесь дома. Между тем почти все театры, почти вся торговля предметами роскоши — на правом берегу. Театры «Гёте-Монпарнас», «Вье Коломбье», «Ла Ушетт» — исключения, не опровергающие правил.
Париж, рожденный на острове Сены, рос поначалу вдоль берегов реки. И только значительно позднее, плотно зажатый между возвышенностями и рекой, город был вынужден пойти на приступ склонов, занять Мон де Мортир (Монмартр) и холм св. Женевьевы, а впоследствии — Шайо и холм Монсури. Филипп-Август был одним из первых наших градостроителей. О Париже-столице он очень заботился, приказав замостить две прилегающие к Сите улицы, которые до него были зловонными болотистыми тропинками. Именно он, Филипп-Август, увидев, что по сторонам Сите вырастают — на правом берегу деловой город, а на левом — город студентов, окружил крепостной стеной это тройное нагромождение и, чтобы защитить его, воздвиг на западе, в черте города, Луврскую башню — она-то и стала зарождением дворца, мимо которого мы только что прошли.
Лувр вам так же близок, как и Нотр-Дам, но здесь уже ваш наставник не Виктор Гюго, а Дюма-отец. Вы с тем же пристальным вниманием осмотрите и музей и дворец. Но я хочу вам напомнить, что он был вместе с особняком де Турнель и замками Луары) местопребыванием королей Франции, пока Людовик XIV не перевел двор в Версаль. В Лувре сохранились следы вкуса и стараний многих монархов. Но самым значительным было влияние Франциска I и Людовика XIV. Длинный фасад, мимо которого вы пройдете, напомнит вам итальянский дворец. Французы возвратились из Италии, зараженные новым искусством, которое в действительности было «возрождением» античного искусства. Лувр Пьера Леско — это греко-римское здание, украшенное итальянским орнаментом. Генрих IV соединил через Большую галерею, окна которой перед нами, Малую галерею Екатерины Медичи с Тюильри. «Мне кажется, — сказал Анатоль Франс, — нельзя быть полной посредственностью, если вы воспитываетесь на набережных Парижа, напротив Лувра и Тюильри, рядом с дворцом Мазарини и славной рекой Сеной, которая течет между башнями, башенками и шпицами колоколен».
Некогда в Лувре находились мастерские художников, квартиры придворных, караульные помещения. Ришелье разместил там Монетный двор и Королевскую типографию. Это был не дворец, а целый город. Оставалось закончить восточный фасад. Людовик XIV потребовал от Бернини проект, но он не был осуществлен. Потом поручил Перро возвести красивую колоннаду, которая стоит лицом к Сен-Жермен л'Оксерруа. По стилю она резко отличается от флорентийского Лувра эпохи Валуа. Признаюсь, что не вижу ничего плохого в этом несоответствии. Великая страна, у которой большое прошлое, строится последовательным наслаиванием цивилизации. В этом ее характер и ее сила. Почему не признать этого многообразия и почему бы зданию, которое росло веками, не сохранить следы его происхождения?
Пересечем теперь мост Искусств. Этот мост приведет нас к полукруглому зданию, в центре которого возвышается купол. Это здание было сначала дворцом Мазарини, потом Коллежем Четырех Наций, теперь это Институт Франции, под знаменитым куполом которого находятся пять академий. В день приема в члены Французской Академии я поведу вас в маленький скромный зал, где в торжественных случаях теснятся все сановники государства, вся слава Франции. Вам скажут, что Французская Академия несовершенна и неполна, что в ней отсутствуют великие писатели, что иногда избирают людей, чьи литературные произведения ничтожны. Вы ответите, что все, созданное человеком, несовершенно, что если Академия и забыла о нескольких гениальных людях, то собрала она гораздо больше; что ее основатель не предназначал ее исключительно для писателей; что ее традиция, имеющая трехвековую давность, требует выбирать академиков среди прелатов, военных, дипломатов и если находит, то и среди государственных деятелей. Вы услышите насмешки молодежи по адресу Академии, но ведь насмехаются лишь над тем, что уважают. Можно критиковать идею, будто литература, наука и искусство принадлежат государству, но «эта идея свойственна, как говорил Ренан, самой сущности французского духа».
На обоих берегах вдоль всей набережной вы увидите ларьки букинистов. Вы этого ждали: они составляют часть Парижа вашей мечты. Обычай раскладывать книги на парапетах восходит к XVII веку. Напрасно Людовик XIV, а за ним и барон Османн хотели изгнать букинистов, чтобы сделать линии каменных набережных более четкими; привилегия букинистов пережила все принудительные указы. «Согласимся с тем, — сказал Анатоль Франс, — что так как Сена — подлинная река славы, то выставленные на набережных ларьки с книгами достойно венчают ее…»
Почему рыться среди книг здесь доставляет больше удовольствия, чем в другом месте? Может быть, здесь можно сделать удивительные открытия? Приобрести за несколько франков редчайшие издания? Это бывает как исключение. Нет, скорее, потому, что букинисты, будь то старая женщина в черной шали, сидящая на складном стуле с грелкой у ног, или старик в изношенном пальто с поднятым воротником, одновременно живописны и сведущи. А главное потому, что за этими обложками с романтическими иллюстрациями видно сквозь оголенные деревья чистое и нежное небо Иль-де-Франс.
Чтобы найти книги и забавные безделушки, мы, если не возражаете, вновь поднимемся на улицу Бонапарта и спустимся по улице де Сен-Пер. Это улицы неожиданностей, улицы старинные и вольные. Витрины здесь восхищают своей небрежностью и простотой. Иногда среди табакерок с миниатюрами (дама в напудренном парике, кавалер ордена св. духа) и бесчисленных бюстов Марии-Антуанетты может затеряться какой-нибудь шедевр. Из запыленной папки торговец автографами извлекает паспорт Гвиччиоли, последней любовницы Байрона, подписанный послом Франции в Риме — Шатобрианом. Такие находки вознаграждают за труды. Помню о моей радости, когда я, о чудо, нашел на набережной Жевр комплект «Либерала», издававшегося в Италии Шелли и Ли Хантом, снабженного резкими отзывами Хогга, строгого друга обоих авторов.
