— Соотносится ли это с теми идеями экологического единства, которые вы высказывали — и в эссе, и в трилогии «Оглашенные»?
— Я имел наивность проповедовать будущее экологическое единство, такую утопию имел, что человечество переменит, переадресует свою агрессию и тогда весь экономический потенциал будет не даром накоплен, а во спасение, потому что надо будет спасать общий воздух и общую воду. Была перспектива неокончательной экологической катастрофы, то есть такой, которая не погубит жизнь, а обозначит необходимость иначе адресовывать весь человеческий гений, весь потенциал. Вот такие у меня были десять лет назад разглядения XXI века. Но это были того времени чувства, а сейчас они совершенно другие…
— Связанные с новым веком?
— Мы действительно уже в XXI веке. Я даже придумал другую периодизацию для XX века. Я подумал, что XIX был несколько длиннее — скажем, до Первой мировой войны. Недаром же со сталинских времен, преувеличивая достижения социалистического хозяйства, все мерили по 1913 году. В 1900 году не произошло перемены века, хотя я уверен, что если покопаться в газетах, то тоже найдется много всякой ерунды, но она была на фестивальном уровне, на уровне шутих и хлопушек. А XX век начался в 1914 году, и правильно было бы считать, что он закончился в 1989, то есть с падением Берлинской стены. И начался XXI век уже другой мир.
— У вас нет ощущения, что сейчас идет какая-то волна потрясений?
— В последний год все так или иначе потрясены. В одной литературе смертей зашло за двадцать! Умерли люди, которых я знал на протяжении жизни, — одних ближе, других дальше. Некоторых очень близко… И каждую семью затронуло то или другое потрясение. Я думаю, что это явление космическое вполне. Не надо путать человеческую волю, которая всегда сильно преувеличена, с тем, что происходит в других сферах.
— А какой же выход?
— Человек должен смиряться, а не искать агрессивный выход. Если я вам дам по морде за то, что у меня в семье горе, от этого лучше никому не станет, да? А ведь что-то близкое к этому все время происходит в мировом масштабе. И все считают себя на вершине развития человечества, и до сих пор не пересмотрен масштаб человека, место человека — то, что связано и с верой в Бога, и с вполне научным сознанием. Вообще, я считаю, что вера в Бога не мешает быть материалистом в реальных вопросах. Надо осознавать себя на биологическом уровне, не зарываясь, понимая, что это, может быть, и есть задача человека: разрешить проблему жизни как долга, а не как животного права. Лет десять назад я придумал даже термин: эсхатологическая цивилизация. Это люди, осознающие себя перед концом света и испытывающие обязанность перед жизнью. Зачем-то ведь нам нужны и Интернет, и ракеты, и все такое прочее — кроме власти, наживы и подавления.
— А Россия относится к этой цивилизации в полной мере, или мы снова выбираем особый путь?
— В свое время — это было время, пригодное для циничных шуток, — на каком-то интервью мне задали провокационный вопрос про мою программу для президентства, и я сказал: нет, я вряд ли пригодился бы, но вообще-то легко выиграл бы выборы. Сказал бы: не обещаю вам, что вы будете жить лучше, обещаю, что сосед будет жить хуже. Выиграл бы на сто процентов! Вот это, конечно, отрицательная часть российского менталитета. Ведь мы же такие сердечные, что и замочить можем запросто. Всемирная отзывчивость переключается легко, как напряжение сто двадцать семь на двести двадцать. Всемирная отзывчивость, переходящая в погром, — это хорошая перспектива! Стоит только кому-то куда-то нас поманить, мы и попремся. Так что я молю Бога о том, чтобы такой мерзавец со светлой головой не объявился впереди. Чтобы не было зовущих — вперед, назад… Надо перетерпеть это время, надо дать ему поговорить своим языком. Но не терпят! Не терпят сильные и не терпят слабые. Мы как страна с поражением в холодной войне представляем собой опасность, американцы — как страна с победой представляют собой опасность. А между тем каждые пять секунд умирает в этом мире ребенок. Каждые пять секунд — такая цифра. Может быть, все это рисуют толкатели пропаганды, но… Значит, дети расплачиваются, дети нам делают наш экологический баланс. Киты выбрасываются на берег — у человека есть и другой выход: когда он жить не хочет, он пускается в агрессию, в истерику.
Много, много проблем, только их нельзя решать в целом — надо решить их для себя. Пока не решишь их для себя, в мире ничего решено не будет. Я считаю, что очень важно смиряться — перед тем злом, которого мы еще не осознаем, которое выше очевидного зла. Ведь очевидное зло — это, в общем, комфортабельная вещь, на очевидное зло можно помолиться. Дайте мне настоящего злодея, настоящий отрицательный характер, дайте мне Тартюфа — нет, никого такого нет. Сволочь на сволочи сидит, сволочью погоняет, а отрицательных нет, понимаете? Такая история презабавная. Презабавная потому, что и без насилия нельзя, и с насилием невозможно.
— Тупик?
— Но для того и существуют цивилизации, чтобы насилие принимало грамотную форму. Оно регламентируется обществом, которому в России не дают подрасти, законом — законотворчеством, которое тоже в России имеет опасный временщицкий характер: никто не верит, что сел надолго и отвечает надолго. Ведь понимание власти, когда она даже от Бога, может быть только одно: что это высшая форма зависимости. Чем выше власть, тем от большего ты зависишь. А у нас власть материальна, мы власть все время делим и рвем, кусочки урываем. И что мы сейчас говорим о XXI или XX веке? Нам сейчас XVIII век гораздо ближе — по духу непройденности. Надо что-то пройти, вот как плод развивается. Кстати, по непроверенным данным, первые материалисты от науки XIX века, первые Базаровы, с криком и ужасом допустившие для себя существование Бога обратно, были эмбриологи, которые поняли, что плод как-то не получается одними законами, без подключения высших сфер. Так что стадию рыбки-птички пройти придется. А вот если мы из рыбки, минуя птичку, и станем сразу человеками — это путь… не очень. Надо вытерпеть какое-то время. Даже получается теперь, обратным ходом, что и советскую власть, раз уж она была, раз уж три поколения на нее было потрачено, — то и ее надо было перетерпеть четвертым, пятым или шестым поколением. Она бы переродилась, может, другим путем. Зайчик правильно перебегает дорогу! Не надо торопиться на Сенатскую, на Красную — дайте людям подрасти, времени побыть. Я на это надеялся десять лет назад, но этого не произошло. Не только у нас — не произошло и там.
— А как вообще отношение к существенным проблемам мира отличается у нас и в Европе?
— У нас наши проблемы, и нам надо мировыми заниматься постольку, поскольку это нам выгодно. Надо иметь национальный интерес: почем купить, почем продать. Я давно ношусь с такой бредовой идеей — что надо выпустить карту исторических возрастов. Есть политическая карта мира, есть географическая… Все живут или сегодня, или у себя. Я к этому пришел, анализируя, что такое ностальгия. Когда меня выпустили из страны — я стал кататься, видеть что-то, пользоваться чужими благами, сравнивать и не приходить ни к какому выводу: почему же русским так трудно живется там, где лучше, почему эмиграция проходит какие-то ломки и переживания? Чего же начинает не хватать? Видишь, что все русские эмигранты забиваются в свою языковую среду, а мир давно раскрашен в разные цвета и перемешивается, и это мирное перемешение — много турок, много афроамериканцев, много кого угодно, и все держится на цивилизованных началах — с большим трудом, но все-таки, и каждый приносит другому пользу. И вдруг — такое русское отчаяние и разбирательство, кто прав, кто неправ… А почему я возвращаюсь домой — и мне проще? С каким бы отрывом я ни жил по судьбе, но все равно мне проще на родине. Я здесь на улицу выхожу — и все понятно, ничего не пугает… Страшно — там, когда смотришь по телевизору какую-нибудь информацию отсюда и начинаешь нервничать за семью, за детей. А здесь не страшно. В чем дело, почему легко? Да потому что мой исторический возраст такой же, как у окружающей среды. Ничем другим — ни расовым, ни кровным, ни языковым — я не могу это объяснить. Ни тем более какими-нибудь березками, кочками, небесами. Исторический возраст у всех развит относительно. Китаец умнее русского, русский умнее еврея, немец умнее японца, и каждый из них умнее друг друга. Потому что у всех есть свой поворот ума, он заключен и в языке, и где-то еще. Сейчас, когда все это будут разнимать на уровне генной цепочки, может опять черт знает во что вылиться. Но при этом ясно одно: если люди могут производить потомство — любые друг с другом — значит, это одни и те же люди. В аэропортах, где набито цветными детьми, а я уже ностальгирую по своим, — я вижу, что играют они одинаково, тянутся к игрушкам одинаково, плачут и смеются одинаково. И тут доказывать нечего — это абсолютно одна порода. Но вот этнически она распихана по разным эпохам. Вообще, все с Интернетами, все с часами, все с зубами, кому хватает средств, — кроме тех детей, секундно погибающих детей… Мир должен поделиться, и он производит эту работу. На него не надо слишком клепать — он с большим скрипом и трудом производит эту работу. И в то же время есть обязательные экстремистские полюса. Это люди, которые в полном порядке и которых мало, и люди, которые действительно в полном непорядке и которых совсем немало. Значит, энтропия, которую все заклинают, поскольку конец света неизбежен, энтропия нужна на уровне духовном — нужна! На уровне самой настоящей веры и самой настоящей молитвы. И самых настоящих поступков, то есть тех поступков, которых не совершать человек не может — по совести, по принадлежности своей к образу и подобию, да? В общем, безнадежная ситуация. А чем безнадежней ее осознавать, тем меньше надо и рыпаться.
