И было утром. И вот нет хлеба, и нет мяса, и нет воды. И проснулся голод, и жажда, и страх, и ярость. И пошел Израиль к Моисею, бесноватому, и сказал ему: "кто накормит нас мясом и напоит нас водой? Мы помним рыбу, и репчатый лук, которые ели в Египте, и огурцы, и дыни, и лук, и чеснок. Зачем ты привел нас в эту пустыню, чтобы умереть здесь нам и скоту нашему? А в землю, текущую молоком и медом, ты не привел нас. Мы не пойдем, нет, не пойдем." И в ответ Моисей, говорящий с Богом, бился на помосте, изо рта его била пена, и были бранные непонятные слова. И встал Аарон, первосвященник и сказал сынам колена Леви: "обнажите мечи и пройдите по стану." И обнажили сыны колена Леви мечи и прошли по стану и каждого, кто стоял на пути, убивали.
И было вечером. И вот встал Израиль и пополз в землю, текущую молоком и медом, впереди ползло время, и сзади ползли звери пустыни и ползла тьма.
Финеес же, сын Елеазара, шел последним и, идя, оборачивался. И вот сзади женщина и Зимри, сын Салу, начальник колена Симеона, голые и пригвожденные к ложу.
А над Израилем и над временем, и над страной текущей молоком и медом, черный и бородатый, как Израиль, мститель и убийца, — Бог, — многомилостивый и долготерпеливый, справедливый, благосклонный и истинный.
Март, 1921 года.
I
— Ты сам не знаешь себя, Веня, — сказал я: — да взгляни на себя.
Зеркало. И в зеркале высокий человек с могучим лицом. Черные волосы гневно падают на упрямый лоб, а под спокойными, ясными бровями страстно светят дикие, глубокие, пустынные глаза.
— Веня, ты не видишь себя. Вот таким пришел ты из Египта в Ханаан, помнишь? Это ты лакал воду из Херона, вот так, животом на земле, жадно и быстро. А помнишь, как ты нагнал того, ненавистного, когда он запутался волосами в листве и повис над землей? Ты убил его, и кричал, и он кричал, и кедр кричал…
— Глупый ты, — ответил Веня. — Что ты пристал. Я не люблю евреев. Они грязные…
— Веня, да. Но ведь в каждом еврее, вот в тебе, древний… ну как сказать? — пророк. Ты читал Библию? Вот я знаю, что и во мне, у меня лоб высокий… но, смотри, я маленький и щуплый, у меня нос вниз смотрит к губе. Львом зовут меня, Иегудой, а где во мне львиное? Я хочу и не могу выжать из себя, вызвать то суровое и прекрасное… Пафос, Веня. А ты можешь, у тебя лицо пророка.
— Отстань, Лева, сделай милость. Я не хочу быть евреем.
В Петербурге летним вечером я с приятелем за самогоном. В соседней комнате отец мой, старый польский еврей, лысый, с седой бородой, с пейсами, молится лицом к востоку, а душа его плачет о том, что единственный сын его, последний отпрыск старинного рода, в святой канун субботы пьет самогон. И видит старый еврей синее небо Палестины, где он никогда не был, но которую он видел, и видит, и будет видеть. А я, не верящий в бога, я тоже плачу, потому что я хочу и не могу увидеть далекий Иордан и синее небо, потому что я люблю город, в котором я родился, и язык, на котором я говорю, чужой язык.
— Веня, — говорю я: — слышишь отца моего? Шесть дней в неделю он торгует, обманывает и ворчит. Но на седьмой день он видит Саула, который бросился на меч свой. Ты тоже можешь увидеть, ты должен, в тебе восторг и исступленье, и жестокость, Веня.
— Я сух и черств, — отвечает он: — я не люблю евреев. Зачем я родился евреем? Но ты прав. Я чужой себе. Я не могу найти себя.
II
— Так я тебе помогу, — сказал я: — идем, Веня.
За стеной отец перестал молиться. Сели за стол: отец, мать, сестра. Меня не звали, меня уже три года не звали; я жил, как филистимлянин, в их доме. Их дом стоял под вечно-синим небом, окруженный виноградниками, на горе Вифлеемовой. А мой дом выходил на Забалканский проспект, — прямой, чужой, но прекрасный. И мое небо было грязное, пыльное и холодное.
Революция: пустые улицы. Белый вечер. Как полотно железной дороги, плывет улица, суживаясь вдалеке. Как стая птиц, летят трамвайные столбы.
— Веня, когда я смотрю на этот город, мне кажется, будто я уже видел его когда-то, вот таким: жарким, прямым и чудовищным. И будто мы с тобой уже встречались в нем, и ты был такой же, только в другой, странной одежде. Ты смеешься надо мной…
Но он не смеется. На Обуховском мосту, он черный и дикий, он вырастает из себя, простирая руки над рекой. Серый плащ взлетает за его плечами и пустынные, страстные глаза видят.
— Да! — кричит он. Голос его звучит, как струна, протяжно и мощно. — Я помню. Мы плыли с тобой на лодке. Круглой как шар. И мы толкали ее баграми. было жарко…
— Было жарко! — отвечаю я ему криком. Мы смотрим исступленно, выросшие, горящие, и узнаем друг друга.
И вдруг сгибаемся униженно и смеемся.
— Какой ты чудак, — говорит Веня: — даже я не выдержал. Чепуха.
Белый летний вечер. Окруженная сухими каменными домами, стоит хоральная синагога. По широким ступеням поднимаемся мы, а навстречу из синагоги выходит старый шамеш, служка, плюгавый. Говорит:
— Ах, это опять ви? Шиводня никак нельзя. Шиводня суббота.
Это он ко мне. Я не в первый раз прихожу к нему. И не в первый раз отворачиваюсь от него, гнусного.
Не глядя, сую ему в руку деньги, а он, скользя, как мышь, бесшумно ведет нас через сени в гигантскую спящую залу.
Веня идет скучающий и лениво смотрит по сторонам. А я мелко семеню, потупив глаза.
— Шюда, говорит шамеш.
Едва заметная дверь хрипит, отворяясь. И жестокий холод охватывает нас. Вниз ведут скользкие ступени. Мерцает светильник. А дверь за нами закрылась.
— Слушай!
Далеко внизу — гул.
— Я уж был здесь трижды, Веня. Я боялся… А с тобою не боюсь.
— Я тоже не боюсь, — говорит он: — но я не хочу итти. Я не хочу.
Он говорит: я не хочу — и идет вниз по скользким ступеням. Я не хочу говорит он и идет.
Спуск долог и душен. И чем дальше мы идем, тем все громче становится гул. Светильник мерцает по-прежнему.
Ступеней больше нет. Стена. За стеной высокий, густой гул, шум колес и удары бичей. А светильник потух.
— Лев, — говорит Веньямин: — идем!
— Здесь стена, Веньямин. Я много раз был здесь. Выхода нет.
И опять во тьме его голос зазвучал, как струна, протяжно и мощно:
— Иегуда! Сюда! Я знаю путь!
Тягуче открылась каменная дверь, и горящее золото солнца бешено ударило мне в лицо.
1
Первое, что помнил Иегуда:
Прямая, как царская дорога, улица. Тяжелое, сонное солнце слепит великий город, и белая прозрачная пыль плывет над Иегудой. Иегуда — мальчик в холщевом грязном хитоне и грязной тунике — сидит на мостовой и глотает пыль. Мимо летит колесница. Могучие кони, раскинув-шись веером, бегут храпя и задрав к небу безумные морды. А навстречу несется другая колесница. И с пыльным грохотом на узкой улице разъезжаются они, не замедляя твердого бега. Иегуда сидит посредине, и звонкие лидийские бичи свистят над его головой. Первое, что полюбил Иегуда.
Великий город, прямые и стремительные улицы, прямые точные углы и огромные спокой-ные дома. В Вавилоне родился Иегуда. Был он невысок и быстр, и дух его был слаб, как дух птицы неразумной, но хитрой. У него не было ни отца, ни матери, ни деда, ни друга и никто не знал рода его и племени, но был он иудеем. Иегуда знал: далеко на запад, за пустыней, лежит прекрасная страна, откуда пришла мать его, которой он не знал, и отец его, которого он не помнил. Иегуда видел, как соплеменники его молились на запад, умоляя таинственного и страшного бога Иагве о возвращении в страну предков. Но Иегуда не молился. Потому что он жил на улице и любил белую прозрачную пыль города, в котором он родился, Вавилона.
2
Но когда дул ветер с запада, желтела прозрачная пыль и колола глаза. Тогда вставал с земли Иегуда и бежал, покуда не утихал ветер. Как дикий, низейский конь, летел Иегуда по прямым улицам… На земле, глотая пыль, лежали вавилоняне и грелись под солнцем, Иегуда перепрыгивал через них, обгоняя колесницы, и львиной гривой развевались по ветру его рыжие иудейские волосы. Ветер дул с запада, через пустыню, из тех мест, откуда пришел отец Иегуды, которого он не знал, и мать, которой он не помнил. И желтый ветер пустыни поднимал Иегуду и нес, как песчинку, по Вавилону. Вавилон же раскинулся над Ефратом, прямыми улицами и прямыми перекрестками. Прямые, как солнечные лучи в полдень, падали улицы в реку, проходя под высокими набережными, и, прорвав медные ворота, ступенями спускались к реке. Камнем из пращи пробегал Иегуда под воротами, бросался в быструю воду и плыл. Река густо пестрела лодками и не раз ударяли иудея баграми и не раз окликали его грубо и больно. Но Иегуда не слышал и не видел. Переплыв реку, он взбегал по ступеням и, не стряхнув холодных, светлых капель с хитона, летел дальше, гонимый западным ветром.
Он был хил и немощен, но когда дул ветер из пустыни, то с восхода до заката и с заката до восхода бежал он быстрей ангаров, царских скороходов. Он пробегал мимо старого дворца на правом берегу, пробегал под пестрым новым дворцом, что стоял на горе. Восемь раз обегал он храм Бэла-Мардух, восемь раз по числу башен, стоящих одна на другой. Четырежды обегал он холм Бабил, где четырьмя этажами, высоко над городом, висели таинственные сады. Стража била Иегуду тупыми пиками, а стрелки натягивали толстую тетиву, чтоб посмотреть, обгонит ли стрела Иегуду. Стрела обгоняла. А Иегуда неутомимый, как желтый ветер, дующий с пустыни, бежал дальше по городу.
