Для подкрепления своей жажды истины и справедливости наш профи тут же обратился к именам Солженицына и Виктора Астафьева, как к великим и честным знатокам истории войны, ее участникам и свидетелям. Ведь они, говорит, прошли «всю войну»! Я, дескать, об этом читал. Да, прочитать можно и о том, чт;о они были добровольцами. Приходится огорчить одноглазого читателя. По Указу Верховного Совета о мобилизации и по возрасту Солженицын должен бы надеть шинель в первый день войны, а он с молодой женой из Ростова укатил в Морозовск, который еще дальше от фронта, и там преподавал в школе астрономию. Увлекательная и приятная наука! Смотришь часами на небо и не видишь, что творится на земле… И в армии астроном почему-то оказался лишь во второй половине октября на ответственной должности конюха. Потом загадочным образом оказался в офицерском училище, и на фронт со складным письменным столом для писания романов будущий писатель прибыл лишь в мае 1943 года. Астафьева взяли в армию в конце 42-го. Самую страшную пору войны оба не видели, не знали. Да еще надо вспомнить три последних ожесточенных месяца войны, на которые Солженицыну удалось сократить свою военную биографию с помощью ловкой передислокации в московские Бутырки. И это не помешало бы Дымарскому прочитать у него: «не уходя с передовой, воевал четыре года». Вся-то война была меньше четырех лет, но у него свой счет.
Но этот профи продолжает млеть: «А как Астафьев оценивал, как называл вообще Жукова, Сталина…». Да называть-то можно, как вздумается. Но кто он и кто Сталин, Жуков? И называл он их, как и принято у всех злобных и невежественных в военном отношении антисоветчиков. Но смешно же защищать генералиссимуса и маршала от бредовых выходок ротного телефониста. Он и Шолохова злобно ненавидел. По воспоминаниям поэта Бориса Куликова, Астафьев однажды заявил: «День смерти Шолохова будет счастливейшим днем моей жизни». Его собственная смерть, как и смерть Солженицына, никого не осчастливила. Они соревновались в ненависти и к Сталину, и к Жукову, и к Шолохову.
Но вот что, между прочим, Астафьев сказал на известной конференции историков и военных писателей 28 апреля 1988 года в минуту просветления: «Я прослушал здесь уже несколько выступлений. В них все время, как сейчас в газетах, звучит одно и то же имя: Сталин… Сталин… Сталин… Сталин…». Он имел в виду, что Сталина обвиняли во всех наших неудачах в войне. И продолжал: «Я думаю, что не все так просто и ординарно, как это сейчас преподносится. Используется очередной громоотвод в нашей истории, чтобы свалить на эту личность все наши беды и таким образом, может быть, проскочить какой-то очень сложный для нас отрезок, а может, удастся и самим чище выглядеть».
Мысль вполне здравая, именно поэтому некоторые газеты, напечатавшие выступление Астафьева, эти строки вычеркнули. Так поступила, например, «Советская культура» в номере за 5 мая. Главным редактором тогда там был цэковский абориген Альберт Беляев, замзав Отдела пропаганды.
«Виктор Петрович считал, — продолжает профи Дымарский, — что мы воевали числом, а не умением, что закидали немцев трупами. Можно не соглашаться с этим, но из каких уст мы это слышали!». Из каких? Повторю: из уст лжеца, приспособленца и невежды. Военно-историческая дремучесть обоих корифеев, право, даже загадочна. Я уж не говорю о том, что сахарные уста старшего из них порой извергали, например, такое по адресу соотечественников: «Подождите, будет на вас Трумэн с атомной бомбой!» («Архипелаг». М. 1989. Т. 3, с. 51. Вдова покойного бомбиста этот пассаж сейчас при переиздании, разумеется, выкинула). У нас-то бомбы тогда еще не было. А младший покойник даже не умел читать военную карту, был тупо уверен, что каждая стрелка на ней означает не что иное, а именно армию, т. е. воинское соединение в составе нескольких дивизий, тогда как на самом деле стрелка означает положение — наступление, отступление, оборона — полка, дивизии, корпуса, армии или всего фронта.
И что ж еще мы слышали их «таких уст»? В советское время, в ноябре 1985-го, со страниц «Правды», главной газеты страны, эти уста, тогда медовые, сладко пели: «Мы достойно вели себя на войне… Мы и весь наш многострадальный героический народ на века, на все будущие времена прославивший себя трудом и ратным подвигом» (Правда. 25 ноября 1985). И даже уверял, что соотношение потерь было 1 к 10 в нашу пользу, что, конечно, было холуйским враньем. А 28 апреля 1988 года, на четвертом году горбачевщины, на совещании по истории войны те же медовые уста, вдруг став горчичными, начали вещать вот про эти трупы, о которых четверть века не может забыть Дымарский. Да еще напомнили, что соотношение потерь-то было 1 к 10, но не в нашу пользу, а в пользу немцев. Эта великая новость, как уже сказано, тотчас была напечатана во всех демократских или уже деморализованных газетах — в «Литературке» Ф. Бурлацкого, в «Советской культуре» А. Беляева, в «Московских новостях» Л. Карпинского, в «Вопросах литературы» Л. Шинделя, в «Вопросах истории» и т. д. Усердие не осталось незамеченным: от Горбачева Астафьев получил Золотую Звезду Героя, а от Ельцина — президентскую пенсию, множество премий и собрание сочинений в 15 томах. Неужели и теперь наш читатель-профи не согласится, что и медовые уста, и горчичные были устами лжеца?
Когда зашла речь о «цене победы», Мединский сказал: «28 миллионов — большая цена. А если было бы 50…». Дымарский воскликнул: «Зачем такие ужасы!». Мил человек, да ведь именно такие ужасы, эти самые извергали столь дорогие для вас уста Солженицына и Астафьева, такие и даже страшней. Чего ж вы тогда молчали? И собеседники разъяснили дилетанту: в отличие от войны 1812 года, на которую он тоже охотно ссылается, в войне 1941–1945 годов агрессор стремился не победить нас, а уничтожить. Поверил ли этому профи, неизвестно.
* * *
Действуя нахрапом, Дымарский полностью пренебрегает всяким правдоподобием того, что изрекает, и не может сообразить, в какой луже то и дело оказывается. Например: «Что касается Мюнхена, то Запад его осудил, там его денонсировали». В. Мягков в недоумении: «Как они могли его денонсировать?». Действительно, как, когда, каким образом? В 1938 году в Мюнхене за спиной самой Чехословакии и Советского Союза, имевшего с ней договор о взаимной помощи, Гитлер и ответственные представители Англии и Франции договорились о расчленении Чехословакии, и этот договор был выполнен: Германия отхватила Судетскую область, а вскоре оккупировала всю страну. Но в 1945 году Красная Армия освободила Чехословакию, страна вновь обрела целостность и независимость. Что же теперь денонсировать? Это не Запад, а мы, уничтожая и вышвыривая оккупантов из Чехословакии, силой оружия «денонсировали» Мюнхен. И что же Дымарский ответил Мягкову? Буквально: «Были сделаны некие шаги». Когда? Кем? Какие шаги? Молчание пустозвона… По-моему, он порой употребляет слова, не зная их смысла.
Не удалось с тем, подлинным Мюнхеном, тогда он пытается провернуть свой мини-Мюнхен и ласковым голосом Даладье предлагает: «Давайте признаем все-таки, что 41 год был катастрофой». Мединский твердо и решительно: «Нет!». Действительно, первые же недели войны были катастрофой для Польши, Франции и других жертв агрессии: они были разбиты, государства рухнули. Ничего подобного не произошло у нас, хотя мы и терпели крупные поражения. Немцы рассчитывали в кратчайший срок захватить Москву, Ленинград и Киев. В июле не удалось еще ничего, осенью захватят только Киев. И война-то лишь начиналась…
А еще профи очень хотел бы знать, что делал Советский Союз последние два года перед войной для укрепления обороны. Ну почитал хотя бы воспоминания маршала Жукова, там об этом подробно сказано. И вот ему разъясняют, разжевывают, втемяшивают… В частности, Мягков говорит, что в 1939 году наша армия имела чуть больше одного миллиона штыков, а на 22 июня — около 5 миллионов. Профи тут как тут с подковыркой: «И что от них осталось в конце 41-го?». Смысл вопроса в том, конечно, что, мол, ничего не осталось. Ну если так, то что же мешало немцам захватить Москву и Ленинград — их главные цели? А то, что на самом деле и «осталось», и прибавилось столько, что хватило сил и отстоять эти города и вскоре погнать их от Москвы, от Тихвина, от Ростова-на-Дону. Он все это впервые слышит…
И вот такой мыслитель возглавляет большой, роскошный журнал. Можно долго еще любоваться эверестами познаний этого мыслителя и марианскими впадинами его интеллекта, но надо упомянуть и о его журнале, выходящем под старинным гордым девизом «Я знаю, что я ничего не знаю».
* * *
С обложки номера, на которой первым объявлен материал о капитуляции Германии в мае 1945 года, на читателя смотрит… Вы думаете, маршал Жуков и другие победители? Тогда вы ничего не поняли из того, что сказано выше. На нас смотрит портрет во всю обложку едва ли известного вам в лицо человека, а под ним крупно: «МАЗЕПА. ИЗМЕНА?». Это первый заголовок. Вот второй: «Трудный выбор Ивана Мазепы». Это моднейшее у них словцо — выбор. Нет на свете ни измен, ни предательства, ни трусости, ни обмана, ни воровства, а есть только выбор. Например: перед персонажем какой-то их публикации, попавшим в плен, встал выбор — поступить как генерал Власов, переметнувшийся к немцам, или как генерал Карбышев, оставшийся верным родине и присяге? Он сделал власовский выбор. Всего лишь выбор…
