И шумнымъ потокомъ мимо остановившихся трамваевъ шла по Загородному проспекту эта толпа, и изъ трамваевъ имъ махали платками и кричали «ура»!..
— Они не хотятъ учиться, — тихо, почти шопотомъ, сообщилъ Вовикъ своему товарищу Гагарину.
— Да, и у меня рота не вышла.
— Говорятъ, не зачѣмъ учиться. Вчера бѣгать заставилъ. Пришелъ комитетъ, сказалъ, что рота считаетъ это издѣвательствомъ надъ ними. Воевать будутъ, а учиться не станутъ.
— У меня, Вовикъ, хуже. Мнѣ прямо говорятъ, война кончена, и учиться не для чего. «Какъ же, говорю имъ, война кончена, кто вамъ это сказалъ? «- «Немецкiе солдаты, говорятъ, намъ такъ сказали. Мы къ ним ходили, они и сказываютъ: вы положите ружья, и мы положимъ, вотъ тогда миръ и будетъ».
— Ужасъ!..
Это слово они произнесли впервые. Въ темной землянкѣ, затерявшейся среди лабиринтовъ окоповъ, они первый разъ сознали свою великую отвѣтственность передъ Россiей и передъ армiей.
Они говорили шопотомъ. Они знали, что за ними въ сто паръ глазъ слѣдятъ ихъ люди, подслушиваютъ, что они говорятъ. Они знали, что имъ не довѣряютъ, что съ чьихь-то нелѣпыхъ словъ ихъ подозрѣваютъ въ контръ-революцiи!
— За что? За что?
Они слышали разъ, какъ одинъ не молодой уже парень, изъ людей никогда не служившихъ, говорилъ, поглаживая винтовку: «первая пуля, товарищи, офицеру. Въ них вся загвоздка. Попановали, и довольно. Теперь мы сами себѣ офицеры…»[1]
И никто не остановилъ его…
— Вовикъ, Вовикъ, — тихо говоритъ князь Гагаринъ. — Что же это будетъ! Вѣдь говорятъ, на-дняхъ мы переходимъ въ наступленiе. Какъ же мы пойдемъ?!
Долго молчитъ Вовикъ. По его молодому, уже загорѣвшему лицу бродятъ какiя-то тѣни.
— Мы пойдемъ, Саша, впереди съ красными флагами, и они пойдутъ за нами! — наконецъ тихо говоритъ онъ.
— Приказъ о наступленiи…
— Постойте, товарищъ. а кемъ отданъ приказъ?
— Главнокомандующимъ.
— А что это, его бумаги?
— Нѣтъ, это приказъ полку.
— Товарищи, а можетъ-быть, это еще и обманъ? Намъ нужно, товарищи, комитетами обсудить. можемъ мы наступать, или нѣтъ. Потому, товарищи, может, между нами есть люди не согласные. Россiйская соцiалъ-демократiя провозгласила миръ безъ аннексiй и контрибуцiй. какое же можетъ быть наступленiе? Кому оно нужно? Опять потоки крови… Довольно…
— Товарищи! Я полагаю, обсудить этотъ приказъ необходимо, потому, можетъ, какiе люди есть безъ сапогъ, или совсѣмъ голодные, что же и имъ, къ примѣру, тоже наступать придется?
— Товарищи, почему должны наступать мы, а не тѣ, которые по городамъ въ тылу окопались? Мы свое отвоевали. Съ насъ довольно…
Въ толпѣ за составленными ружьями слышались возбужденные голоса, крики, страшные споры. А въ сторонѣ вдоль длинной шеренги ружейных козелъ взадъ и впередъ нервно, вздрагивающей походкой ходилъ молодой командиръ полка с блѣднымъ лицомъ и горячими глазами. За деревней начинались ходы сообщенiя, тамъ еще дальше были окопы, и въ нихъ кипѣлъ теперь жестокiй бой.
Со страшнымъ трескомъ рвались снаряды, и гулъ выстрѣловъ сливался въ непрерывный грохотъ, подобный небесному грому.
У крайней хаты, бѣленькаго домика, покрытаго шапкой ржавой соломы, былъ поставленъ телефонный аппаратъ, и возлѣ него на корточкахъ сидѣли телефонисты.
Одинъ изъ нихъ подбѣжалъ къ полковнику и доложилъ:
— Господинъ полковникъ, васъ начальникъ дивизiи къ телефону требуетъ.
Bсe насторожилось, и шумный митингъ стихъ. Каждый прислушивался, что говорилось.
Но вотъ полковникъ отошелъ отъ телефона. Онъ былъ блѣденъ. Нижняя челюсть его непроизвольно дрожала. Онъ снялъ фуражку и перекрестился.
— Ишь крестился! — раздался въ толпѣ насмешливый голосъ, но никто не поддержалъ насмѣшника.
— Въ ружье! — раздалась команда. И съ глухинъ ропотомъ солдаты разобрали ружья. Они знали свою задачу, имъ ее объясняли. Когда Энскiй полкъ ворвется въ первую линiю окоповъ, имъ нужно было идти сквозь него на вторую.
Артиллерiйскiй огонь стихъ у насъ, у противника сталъ безпорядоченъ. Гдѣ-то совсѣмъ недалеко вспыхнуло сначала тихое, потомъ грозное, несокрушимое «ура». И сейчасъ же раздалась команда командира перваго батальона:
— Батальонъ по-ротно въ двѣ линiи стройся!
Роты разобрались и пошли выдвигаться за деревню.
— Ну, вы, товарищи, идите, а я не желаю, — сказалъ, одинъ и вышелъ изъ рядовъ.
За нимъ вышло еще человѣкъ шесть изъ роты, которую велъ Вовикъ.
— Трусы! Измѣнники! Предатели! — раздалось изъ роты, но они только смѣялись.
Выйдя за деревню, роты рассыпались цепями и пошли по полю, поросшему бурьяномъ и травою. Все чаще и чаще стали со свистомъ проноситься надъ ними снаряды непрiятеля и съ грохотомъ, разрываться въ небѣ, покрытомъ тяжелыми облаками.
Шли тяжело, неуверенно, походкой горожанъ и мужиковъ, а не скорой походкой солдата. Но шли. Вовикъ несколько разъ оглядывался и видѣлъ, что цѣпь за цѣпью подвигалась по полю пехота, и ближе и ближе становились сначала наши окопы, уже оставленные нами. Ихъ прошли, и рота нѣсколько потаяла въ нихъ.
— Товарищи! Такъ нельзя! Это измена! — кричали въ рядахъ, но увлекаемая великой силой наступленiя рота шла, а съ нею шли и другiя роты полка.
Когда прошли первую линiю непрiятельскихъ окоповъ, уже pанятыхъ Энскимъ полкомъ, стали часто cвистать и властно щелкать пули. Впереди котломъ кипѣли пулеметы и непрерывно трещали ружья, противникъ устроился прочно во второй линiи окоповъ.
Полкъ залегъ и не вставалъ. Напрасно раздавались крики: «въ атаку!» «впередъ!» — никто не вставалъ. Кое-кто взялся за лопату, но, не умѣя окапываться, положилъ ее на землю. Появились раненые, поползли назадъ сначала они, а потомъ и здоровые. Наступила, критическая минута.
— Ничипорчукъ, — молодымъ, полнымъ задора голосомъ крикнулъ Вовикъ, — дайте флагъ!
Молодой солдатъ подползъ къ офицеру и далъ ему красный флачок.
И онъ вспыхнулъ, какъ пламя молодого задора, какъ яркiи цвѣтокъ мака на зеленой нивѣ, и рядомъ вспыхнулъ другой, третiй.
Офицеры исполнили свое слово. Они пошли впереди съ красными флагами. И несколько мгновенiй передъ изумленнымъ противникомъ жидкою цѣпью развѣвались алыя знамена, знамена русской революцiи.
— За свободу, товарищи! Ура!..
Цѣпи встали и бросились за офицерами.
Все меньше и меньше становилось впереди красныхъ флаговъ. Они таяли подъ огнемъ неприятеля и падали, какъ падаетъ макъ подъ серпомъ косаря.
Упалъ, неловко споткнувшись, и Вовикъ и такъ и остался лежать, уткнувшись головою въ землю, съ откинутымъ въ сторону краснымъ флачкомъ.
Но полкъ уже ворвался въ окопы, онъ бралъ плѣнныхъ, онъ бѣжалъ на покинутыя прислугой непрiятельскiя батареи.
— За свободу! За землю и волю! — волна за волною стремились людскiя волны, пробѣгая мимо тѣхъ, кто ихъ рванулъ впередъ и теперь остался лежать, успокоенный навѣки.
Тамъ, на генеральской дачѣ подъ Петроградомъ, какъ и въ прошломъ году, пышно разросся цвѣтущiй душистый горошекъ, и высоко торчатъ тонкiе бокалы бѣлыхъ цвѣтовъ табака.
Въ соломенномъ креслѣ сидитъ моложавая генеральша, Нелли и Долли сидять рядомъ, и всѣ шьютъ.
Генералъ сидитъ тутъ же на скамейкѣ и читаетъ вечернiя газеты.
— Мари! Наши-то перешли въ наступлеше. Впереди пошли офицеры съ красными флагами! А, какъ ты полагаешь, и Вовикъ пошелъ?
— Пошелъ, конечно, — съ тихимъ вздохомъ говорить генеральша, и глаза ея сверкаютъ слезами и материнской гордостью.
— Гдѣ-то теперь Вовикъ? — тихо говоритъ Нелли, и обѣ барышни перестаютъ шить и задумчиво смотрятъ на мать.
И тишина, страшная звенящая тишина, становится среди нихъ. Сильно пахнетъ табакъ, благоухаютъ душистый горошекъ и махровые пышные левкои, и никто не знаетъ, что то, что было Вовикомъ, уже зарыто, въ землѣ, и никто не пойдетъ, никто не укажетъ, гдѣ лежитъ онъ, кумиръ и предметъ обожанiя всей семьи.
Ихъ такъ много погибло въ этотъ, славный побѣдный день, когда они шли впереди съ красными флагами.
Год: 1917
Действительно, ЗА ЧТО? Этот вопрос они еще долго задавали себе в застенках ЧК, в советских тюрьмах и лагерях… И недоумевали: они ведь такие же царские изменники, как и солдатня. Действительно — ЗА ЧТО? — Социальная ступень «не холопов», обязывавшая их к службе Помазаннику Божиему в первую очередь, давала о себе знать в лице бдительных чекистов…
