О том, чтобы в статью о плагиате было включено:
– «За самовольное публичное исполнение драматического произведения виновный наказывается тюрьмой».
Только.
Больше ему ничего не надо.
– Но при помощи этих драконовских и димантовских мер обеспечивалось благосостояние писателей.
Так ли это?
За 25 лет существования общества всеми правдами и неправдами было взыскано около 2 миллионов рублей.
Из них около миллиона получили писатели.
А около миллиона пошло на содержание секретаря, казначея, агентов, – людей, ничего общего с драматической литературой не имеющих.
Часто поистине несчастных, разорившихся, и без того-то с хлеба на квас перебивающихся людей преследовали, сажали в тюрьму, лишали куска хлеба, бесчестили и позорили, – для того, чтобы «обеспечить благосостояние» – столько же писателей, сколько и людей, к литературе никакого прикосновения не имеющих.
Это 25 лет была лавочка с сомнительным товаром, в которой приказчики съедали половину всей выручки.
История этой лавочки распадается на два периода. До и после нового устава.
Желая переменить устав, общество писателей, среди которых очень много людей малограмотных, выбрало комиссию и выдало ей доверенность, как неграмотная баба.
Грамотные люди пишут:
– Что вы по сей доверенности законно учините, – в том спорить и прекословить не буду.
С неграмотных баб берут ловкие люди доверенность, просто:
– Что вы по сей доверенности учините, – в том спорить и прекословить не буду.
Без «законно».
Но частное лицо, взявшее и такую доверенность, если бы стало действовать во вред своим доверителям, попало бы в уголовщину.
Драматургам же и это сошло!
Воспользовавшись отсутствием слова «законно», они провели новый устав даже без рассмотрения его общим собранием, – и лишили своих доверителей «прав состояния».
Право голоса получили только люди с высоким «гонорарным цензом».
Литературная лавочка превратилась окончательно в литературный лабаз, и вершить в ней дела начали литературные лабазники, выбирающие первую драматическую гильдию, переписывающие чужих пьес не менее, как на 300 рублев в год.
До тех пор тлело в обществе хотя где-то что-то литературное. В лабазе, «для безопасности», и последняя искра была погашена.
Раньше, например, когда комитет увенчал лаврами юбиляра г. Крылова, драматурга, пишущего чужих пьес на сумму более 300 рублей, – общество хоть протестовало и порицание комитету выразило:
– Позвольте-с! Нельзя ли литературы с закройщичеством не смешивать?
А теперь комитет невозбранно чтит только «хорошего покупателя».
В 15-летний юбилей г. Корша ему, как «аккуратному плательщику», была поднесена от общества братина[9].
Я вовсе не хочу умалять «плательщицких способностей» почтенного г. Корша, – а только спрашиваю:
– Отметив 15-летие театра Корша, – чем отметило общество драматических писателей 75-летие лучшего русского театра, Малого?
Прежде лавочка считала долгом хоть «из приличия» ходить по торжествам и похоронам. Каково ни было общество, но оно откликалось на радости и горести в области литературы и искусства.
А лабаз «за недосугом» и это бросил.
Где было общество во время похорон Н.М. Медведевой?[10]
Чем оно откликнулось на 30-летний юбилей одного из лучших артистов нашей русской сцены, М.П. Садовского?[11]
Даже соблюдение литературных приличий лабаз откинул:
– Наше дело-с торговое!
И торгует лабаз наполовину своим, наполовину краденым товаром, тратя полвыручки на лихих приказчиков, которые покупателям «спуска не дают», и мечтая только о том, как бы всякого неисправного покупателя:
– Да в тюрьму!
Таково содержание обвинительного акта, составленного г. Южиным. В конце его можно бы приписать:
– В виду всего вышеизложенного, гг. российские драматические писатели обвиняются в том, что, беспрестанно сами нарушая статью 1684 уложения о наказаниях, в течение 25-ти лет, усиленно обвиняют в нарушении ее других.
– Благодарю Тебя, Боже, что я не такой грешник, как тот мытарь![12]
Обвинительный акт был составлен отлично. В роли защитника г. Южин оказался гораздо слабее.
Подвигнул его на произнесение защитительной речи, московская знаменитость, профессор Веселовский[13]. Когда поднялся профессор Веселовский, все начали оглядываться:
– А где же профессор Стороженко?
Есть в Москве такие неразделимые имена: Мюр и Мерилиз[14], Стороженко[15] и Веселовский. Но на этот раз оказалось, что профессора приятного во всех отношениях нет, а есть только профессор просто приятный. Г-на Веселовского в Москве любят и ценят. Голос у него мягкий, и речи его, всегда очень умные, всегда на две части делятся. Видно, что человек, когда говорит, обоими полушариями мозга работает. В то время как в одном полушарии рождается мысль:
– С одной стороны, нельзя не признаться!
В другом появляется идея:
– С другой стороны – нельзя не сознаться!
Приятный профессор даже чуть-чуть «марксизма» припустил:
– В наше время вообще большое двигательное значение придается экономическим причинам.
А посему приятный профессор полагал:
– С одной стороны нельзя не сознаться, что общество весьма много для «упрочения благосостояния» сделало, – но с другой нельзя не признаться, что не мешало бы обществу и о просветительной деятельности подумать, так сказать, стать, – ну, политературнее!
Это уже было неприятно. В доме, где есть повешенный, не говорят о веревке. Да еще в день именин.
Говорить о «литературности» в обществе драматических писателей нехорошо. А в день юбилея – даже укоризненно.
Тут и «вскипел Бульон»[16]. И поднялся г. Южин.
Слыхали вы речи защитников «по назначению»?
– Надеюсь, что не поставите в вину… Жена… дети…
Г-н Южин к женам и детям, которые заставляли писателей 25 лет думать только об увеличении гонорара, добавил еще… «прогрессивный паралич».
– Чем же был обеспечен драматург на случай прогрессивного паралича?
Так и сказал. Да еще при дамах.
Всячески нас, драматургов, обижали, – но так еще не случалось!
Почему непременно драматический писатель должен о прогрессивном параличе думать?
Пьяницы мы, что ли, или болезнями какими все больны?
При дамах-то. Нехорошо!
Защита вышла жалостной, но неубедительной.
Еще жалостнее было чтение «пяти телеграмм, полученных со всех концов России».
Из учреждений, близких к театру, вспомнило только одно «Русское Театральное Общество»[17], из артистов одна Г.Н. Федотова, из драматургов М.И. Чайковский[18] и нездоровый г. Мансфельд[19], из всего Петербурга только один Кузьмин-Перваго[20], да и то не в стихах.
А дальше уж пошли такие, «имена коих, Господи, только Ты веси[21]».
Из Одессы поздравлял, за подписью бывшего уездного земского начальника, какой-то еще только «нарождающийся любительский кружок».
Еще не родился, а уж старших поздравляет. Такой почтительный!
Затем шла телеграмма из какого-то города не то Тобольской, не то Томской губернии.
Агент общества по сбору гонорара уведомляет срочной телеграммой, что он, вероятно, куда-то собирается идти войной, – поднял стяги драматической литературы (даже не стяг, а стяги), высоко поднял бокал и кричит «ура».
Но, надо думать, прокричав «ура», выпил бокал, стяги сложил в чулан, одумался и никуда не пошел. Куда в глухом уездном сибирском городке пойдешь!
Затем шло поздравление от некоего г. Мандрыкина (ну, что ж! «гряди, Мандрыче!»[22] – как говорится у Щедрина) – и… все.
Тосты за заправил принимались уныло. И только два вызвали шумные аплодисменты: за артистов Малого театра, да за г. Боборыкина. За Петра Дмитриевича пили даже два раза: немного их таких-то осталось, которые «от себя» пишут…
И выходили мы из «Русской палаты» «Славянского Базара» унылые.
– У вас, господин, были калошки? – пытливо спрашивал швейцар.
– Ишь, бестия, как смотрит! Словно боится, чтоб и тут сюжет не позаимствовал! – проворчал один драматург.
– Дам ему немецкий двугривенный.
– Почему немецкий?
– Да мою-то пьесу ведь какой-то немец раньше написал!
– Ах, он шельма!
Впервые – «Россия», 1899, No 179.
…как известно из чеховского рассказа, убита утюгом за то, что читала вслух свое произведение. – Имеется в виду рассказ А.П. Чехова «Драма» (1887), в котором писательницу-графоманшу убивают «тяжелым пресс-папье».
Щепкина-Куперник Татьяна Львовна (1874—1952) – русская писательница, драматург, переводчица. Правнучка М.С. Щепкина, близкий друг А.П. Чехова, М.Н. Ермоловой.
