что разом все желанья пропадают.
***
очередная дружная весна.
Бог знает кто мне что-то говорит.
не слушаю: весна, болит десна.
полуподвал на Мельникова-стрит.
пластмасса. всё поддельное кругом.
я дерево ценю, ценю металл.
люблю давить скорлупки сапогом.
мир титек силиконовых достал.
как блин, пусть будет плоская Земля.
пусть будет чёрен негр,
а белый — бел.
приятней водку пить из хрусталя.
бездействие скучнее страшных дел.
не слушаю, что шепчут и орут.
к уродам едет, едет ревизор.
маячит впереди лишь тяжкий труд,
что, впрочем, много лучше, чем позор.
***
ползу на север: Дмитров, С.Посад
и где-то Талдом, словно Китеж-град.
на север рвусь, к Москве повернут зад.
Москва — столица глупостей, утрат.
там суетимся мы и водку пьем.
мне надоел столичный культпросвет...
любимая погода — снег с дождем.
любимый цвет одежды — черный цвет.
любимое оружие — топор.
в блондинок перекрасить всех подруг.
из тесноты и пыли — на простор.
лесной кабан теперь мой лучший друг.
ну да, топор, кувалда, есть и лом.
я место подходящее нашел.
ползу на север. буду строить дом.
сто километров — это хорошо.
Алексей ЛАПШИН ОПТИМИЗМ — ЭТО ФАРС
Современная Россия питается прошлым. Этот тезис применим практически ко всем сферам социальной жизни, от экономики до культуры. Страна эксплуатирует остатки советской промышленности, стреляет советскими танками и буквально купается в ретро.
Есть ли вообще сегодня свое лицо у России? Кто, собственно, символизирует это государство: брутальный чиновник, клерк у компьютера, или, может быть, лояльный к властям священник с кадилом? Недавно нам объявили, что все мы хотим жить в единой России. Значит ли это, что у страны будет теперь какое-то одно лицо — скажем, того же брутального чиновника, или сохранится существовавшее до сих пор постмодернистское разнообразие типов — реальность, в которой одновременно присутствуют люди различных эпох, культурных дискурсов и стилей?
Идеологическая задача власти вполне очевидна. Новейшая трактовка русской истории объединяет национальных героев по принципу их личного соответствия государственным интересам. В результате в одной галерее могут оказаться Александр Суворов, Петр Столыпин, Валерий Чкалов, конструктор Калашников и футболист Яшин. Никогда не окажутся в этой галерее Степан разин, Емельян Пугачев, декабристы, Николай Чернышевский, Владимир Ленин...
В отличие от советского пантеона, формировавшегося на основании заслуг того или иного персонажа перед народом, нынешняя витрина героев состоит только из тех, кто отличился перед государством. Политтехнологи называют такой порядок "просвещенным патриотизмом". На самом же деле государство репрезентует себя обществу в качестве единственного настоящего субъекта истории. Меняется социальный строй, меняются люди — неизменным остается лишь государство. Национальная культура в этой перспективе отождествляется с архитектурными памятниками, мемориальными досками, нескончаемой чередой юбилеев живых и почивших заслуженных деятелей, но никак не с авангардным творческим прорывом и поиском.
Существует точка зрения, согласно которой эстетический консерватизм нынешней власти унаследован от советской эпохи. Это верно только отчасти. Начиная с 50-х или даже 60-х годов советская система действительно становится крайне консервативной. Однако совершенно неверно связывать этот консерватизм с реакцией КПСС на последствия хрущевской "оттепели". Тем более ошибочно видеть причину развития консервативных тенденций в сталинизме. Вопреки либеральным и патриотическим штампам, реакционность поздней советской власти была прямым следствием освобождения бюрократии от той инструментальной роли, которая отводилась ей в сталинском проекте. Чтобы кратко охарактеризовать этот проект, процитирую свою же статью "Сталин": "В основе большевистской философии и политики лежала техноморфная модель бытия, перенесенная в соответствии с традицией модерна на человеческое общество. Эта модель предполагает функциональный подход к индивидууму и требует его радикальной переработки в случае несоответствия той или иной системе отношений. В данном аспекте модерн не слишком далек от традиционализма, также отводящего субъекту только инструментальную роль. Для четкой регламентации человеческих функций любое модернистское общество нуждается в идеологии и защищающем официальное мнение репрессивном аппарате. Поскольку функциональная модель ориентирована на бесконечное совершенствование, все революции, порожденные модерном, закономерно стремились создать более передовую структуру управления массами. Большевистская революция достигла в создании такой структуры наибольших успехов, в первую очередь, благодаря Сталину. Партия и вождь как носители непререкаемой истины стали мощнейшим мобилизационным мифом, в течение нескольких десятилетий удерживавшим на исторической арене огромное количество пассионариев. При этом сталинское правление, в отличие от современной глобалистской диктатуры, не было "элитарным". Несмотря на культ верховной власти, ценностные ориентиры советского руководства совпадали с моральными установками большинства населения.
Сформировавшийся при Сталине социальный строй был последней попыткой вложить в холодный модернистский функционализм идеалистическое содержание. Судя по всему, в этом и заключается причина резкого усиления государства в ущерб власти Советов. Бюрократический аппарат воспринимался строителями нового общества как наиболее эффективная система управления. Советская же "демократия снизу" выбивалась из привычной логики модерна, поскольку "была по своей сути антифункциональной".
В условиях сложившейся системы критика сталинизма со стороны партийной номенклатуры не могла привести ни к чему, кроме освобождения этой номенклатуры от ответственности за возложенную на нее миссию радикального преобразования общества. Главным итогом так называемой хрущевской "оттепели" было не появление диссидентствующей интеллигенции, а укрепление позиций чиновничества — класса, который в силу своего положения всегда стремится к стабильности, а не к революции. Постепенно мощнейший государственный аппарат, созданный для построения нового общества, оказался в распоряжении безыдейной бюрократии, заинтересован- ной только в сохранении собственной власти.
Глубокое отличие сталинской эпохи от 60-х—80-х годов хорошо заметно в области искусства. Известный культуролог Борис Гройс удачно определил сталинизм как единое произведение художника-демиурга, как грандиозный проект, который по мере своего воплощения избавляется от всего лишнего и случайного. В своей замечательной работе "Стиль Сталин" Гройс убедительно показал, что искусство соцреализма ни в коем случае не было консервативным шагом назад по сравнению с раннесоветским авангардом. С этим мнением можно целиком согласиться: если авангард был революционным отрицанием старого мира, то соцреализм являлся стилем, отражавшим или, скорее, моделировавшим принцпиально новые общественные отношения. В этом смысле социалистический реализм — это искусство, возникающее после "Черного квадрата". Казимир Малевич символически закрывает своей картиной историю ветхого мира. То, что начинается за пределами "черного квадрата", происходит уже совершенно в другом измерении. Авангардистские эксперименты больше не выглядят революционным прорывом в будуще. Напротив, с позиций последовательного соцреализма они кажутся неуместными в новой реальности пережитками прошлого. При этом соцреализм вовсе не отрицает традиций. Знаменитая скульптура Ивана Шадра "Булыжник — оружие пролетариата" выполнена в манере западноевропейского реализма XIX века, однако несет в себе идейное содержание, недоступное для предшественников. Этот частный пример хорошо иллюстрирует метод соцреализма. Советский художник усваивает традицию, но не воспроизводит ее через механическое повторение сюжетов и стилей. Вглядываясь в привычные пейзажи и портреты, зритель вдруг замечает, что видит перед собой уже другое небо, другую землю, других людей.
